— Ну что? Говори уже!
Чувствуя на своей щеке горячее дыхание и прислушиваясь к торопливому шёпоту, Рихемир с любопытством, которое преодолевало холодную ярость, коротко спросил:
— Куда?
— В Фризию, — выдохнул человек в рясе.
Лицо Рихемира передёрнулось судорогой.
— Вот что, брат Лаис, немедленно седлай коня и скачи в Тревию, — после короткого раздумия сказал он. — Я хочу, чтобы маркиз Гундахар прибыл в Аремор как можно быстрее.
Глава 5
Заходящее солнце, более яркое и щедрое в эту пору года в Сантонуме, чем в Ареморе, скрылось за набежавшую тучу и будто опалило её рваные края. Небо тут же потемнело, а море стало синим и ещё более глубоким. Волны набегали на укатанный, чёрный песок; пахло разогретой дневными лучами солёной водой и водорослями. Над гаванью, на вершине скалы, белели стены замка, к которому со стороны берега вела лестница, украшенная изваяниями.
Внутри замка, во дворе, в саду, даже у колодца, также повсюду белели статуи; всюду на стенах вместо привычных в Ареморе широких гобеленов виднелась живопись. И никакой роскоши: ни ковров, ни серебра, ни дорогой утвари — только голые каменные полы и деревянные скамьи и стулья. Зато стену над камином в просторной светлой гостиной украшала богатая коллекция — здесь были мечи разных эпох, разных народов: бронзовые, железные, стальные.
Привратник, старый слуга с выбритой наголо головой, ввёл посетителя через гостиную во внутренний двор, где хозяин дома ваял статую. Это был рослый мужчина средних лет, с длинными каштановыми волосами, густо посеребрёнными на висках и стянутыми на затылке в хвост. Он работал полуобнажённым, и под смуглой гладкой кожей ходили упругие мускулы. Влюблёнными, полными нежности и трепета движениями, которые могли показаться немыслимыми для таких могучих рук, он лепил из воска маленькое изваяние — черновик для большого, мраморного; лепил и, ни на мгновение не отрываясь от своего занятия, горячо говорил девушке, сидевшей на высоком табурете:
— Пройдут столетия, может, тысячелетия, и эту статую найдут мои потомки, увидят клеймо с моим именем и воскликнут: «Это чудо изваял наш пра-пра-прадед Эберин из рода Ормуа, граф Сантонума!» Оживёт в их словах память обо мне — и я сам оживу! Понимаешь, Таина, милая, бессмертие живёт лишь в творениях искусства…
Девушка была совершенно голой — и, глядя на неё и на восковое изваяние в руках мужчины, можно было догадаться, что юная красавица служила ему моделью.
Заметив вошедшего гостя, ваятель, по-прежнему не отвлекаясь от своей работы, любезно спросил:
— Что Великому мастеру-приору угодно в моём мирном доме? Я не воюю, не ввязываюсь в уличные драки, не ссорюсь с соседями, не имею долгов и сам никому не даю в рост. Здесь тихая обитель муз, и лишь их друзья — утончённые, благонамеренные, сведущие в изящных науках и искусстве люди — приходят под этот кров.
Ничего не отвечая, мастер Тарсис протянул хозяину дома длинный меч: с довольно толстой крестовиной, массивным навершием, украшенным искусной резьбой, с зазубринами и ржавыми пятнами на лезвии.
— Какая дивная работа! — восхитился тот и, прервав наконец свою работу, взял меч сначала в одну, а затем переложил его в другую руку: как будто прилаживался к нему. — Он великолепен, но совершенно непригоден к битве. Вы это знали, мастер Тарсис? Собственно, его нельзя назвать свидетелем славных битв: скорее он был участником бесславных казней. Видите, он совсем не имеет острия? Я хочу сказать, что этот меч использовался для исполнения смертных приговоров… Хм, ему, пожалуй, лет триста. Где вы его откопали, мастер Тарсис?.. А знаете, что? Я с радостью приобрету его у вас для своей коллекции. Сколько вы за него хотите?
— Двести, — спокойным голосом произнёс Тарсис, внимательно глядя на хозяина дома: как будто изучал его лицо.
— Всего двести скеатов? — удивился тот. — Ему достойная цена не меньше тысячи! Не стесняйтесь назвать свою цену, мастер, в любом случае я дам вам за него даже больше…
— Эберин, речь идёт не о цене, — прервал его Тарсис, впервые назвав по имени. — Этому мечу двести лет. И вы правы: он никогда не участвовал в сражениях — это «меч правосудия». Двести лет назад этим мечом сносили головы представителям знати, обвинённым в измене королю Клодину. Но его не списали в расход и при преемниках Клодина: в последний раз этот меч служил орудием казни в правление короля Сиагрия. На нём кровь вашего отца, Эберин.
Мастер-приор умолк, увидев, какое впечатление произвели на хозяина дома его слова. Лицо Эберина, искажённое страданием и ненавистью, показалось ему страшным.