— И с чем же связаны эти предчувствия? — осторожно осведомился Раймунд.
— С прошлым: когда мне помешали завершить одно начатое дело, — туманно ответила Розмунда брату и вдруг, с силой ударив кулаком по подлокотнику кресла, вскричала: — Проклятие! Фредебода больше нет, но я, вдова короля, ещё жива, и мне надоело изображать траур. Пришло время действовать! Престол Аремора должен принадлежать мне, и, клянусь Великой Троицей Богов, я ни перед чем не остановлюсь, чтобы заполучить его!
— Мы оба, ты и я, поклялись нашим родителям сделать всё для того, чтобы дом Монсегюров стал править в Ареморе, — напомнил ей Раймунд, вставая. — Придворные во главе с Вескардом считают, что подозрительно быстрая смерть Фредебода пришлась нам на руку, чего мы теперь и не скрываем, однако есть риск проиграть сражение, если не устранить препятствия, могущие возникнуть со стороны мастера-приора. Да, тысячу раз да: настала пора действовать! Только оставаясь как и прежде сплочёнными и откровенными друг с другом, мы с тобой сумеем разгадать и предотвратить козни наших врагов.
После этого граф склонился, с отеческой нежностью поцеловал Розмунду в высокий белый лоб и сказал на прощание:
— Не волнуйся, милая сестра, я возьму эту неприятную заботу на себя! Прижму Тарсиса крепко к стенке, припугну его как следует: старик не выдержит — всё мне расскажет!
Граф Раймунд Блокула вышел из покоев сестры, оставив её наедине с мрачными мыслями. Однако уединение Розмунды длилось недолго: спустя какое-то время к ней вошёл другой мужчина. Заметив угнетённое состояние бывшей королевы, он сразу бросился к ней и заключил её в крепкие объятия.
Глава 9
Настоятельница никогда не бросала свои слова на ветер: по её приказу на непокорную послушницу надели оковы. И хотя в этот раз наказание обошлось без заключения в темницу, настоятельница потребовала, чтобы в келью к Ирис никого не допускали: пусть живёт, молится и раскаивается за своё непослушание в полном уединении и нерушимой тишине.
— Сестра Ирис выйдет отсюда лишь после того, как на виду у всех покается в обуявшей её гордыне и на коленях попросит у меня прощения, — заявила настоятельница испуганным послушницам. — Запомните вы все: мой монастырь — мирная обитель, и я никому не позволю устраивать здесь бунты и самовольничать.
И снова за Ирис закрылась дверь на засов, и снова она очутилась в полном одиночестве, заключённая в четырёх стенах, да ещё с наложенными на ноги железными браслетами, соединёнными цепью. Эти оковы позволяли девушке ходить короткими, семенящими шажками, но не позволили бы сбежать, если бы ей вдруг представилась такая возможность.
Стены кельи были голые, покрытые толстым слоем извёстки, которая с течением времени из белой сделалась серой, а местами и вовсе облупилась. Единственным украшением крохотного жилища было выкованное из железа изображение трискеля — священного образа Великой Троицы Богов да свеча, маленький огонёк которой едва заметно покачивался, трепетал, отчего темнота, залёгшая в углах, казалась гуще. Порой, внезапно проснувшись посреди ночи, Ирис долго-долго всматривалась в этот трепетный огонёк. Слабый свет выхватывал из темноты кованые завитки трёх лучей священного символа, и томившейся в одиночестве девушке начинало казаться, что это лицо матери, которая пришла из чёрной безвести, из глубин прошлого. Этот огонёк успокаивал, навевал тёплую ласку и сон: он стал для Ирис родным и привычным, он один приветливо мигал ей в страшной лохматой темноте, клубившейся в углах кельи. Незримое присутствие матери, созданное воображением девушки, заполняло её сердце, заслоняло собою монастырь, матушку настоятельницу, весь мир. И тогда Ирис снова — как много лет назад — чувствовала себя под опекой и защитой своей семьи, своего рода.
«С тех пор, как милая дорогая мама ушла в мир предков, мне сопутствуют одиночество и слёзы, — иногда в отчаянии думала девушка. — В чём же я так провинилась, что всё ополчилось на меня?»
Воспоминания Ирис о том злополучном дне, после которого её, по велению деда, главы рода и вождя фризов, в спешке отправили в монастырь, были туманны и неясны. Они переплетались с короткими вспышками-картинками: мертвенно бледным, как будто застывшим в невыносимом страдании, лицом матери; её светлыми, разметавшимися по земле косами; перевёрнутой корзинкой из бересты; высыпавшимися из неё в зелёную траву спелыми ягодами ярко-красной брусники, похожими на брызги крови… И ещё — тёмным расплывчатым пятном, на котором отпечатались очертания то ли зверя, то ли диковинной птицы…