Чья-то сильная рука резко дернула ее назад. Зойка еле устояла на ногах и с размаху плюхнулась на кстати оказавшуюся рядом скамейку. Перед ней стояла высокая красивая девица с бледным строгим лицом, одетая во все черное. Зойка даже оробела — она-то думала, что такие только в журналах бывают.
— Куда лезешь, дура? — строго спросила она. — Глаз нет, что ли?
Зойка отчаянно замотала головой. Теперь, когда первый порыв прошел, она чувствовала, что больше не сможет решиться на такой отчаянный шаг.
— Я… я жить не хочу больше! — выпалила Зойка и разрыдалась.
Она плакала навзрыд, захлебываясь слезами, и не могла вымолвить больше ни слова. Но девушка не уходила. Она терпеливо стояла рядом, глядя на Зойку, как на неразумного младенца.
— Вот горе-то! Навязалась ты на мою голову, — вздохнула она. — Ладно, пойдем отсюда на воздух!
В скверике Зойка почувствовала себя намного лучше. Она рассказала все — и про Костика, и про маму, и даже про эту противную тетку в женской консультации.
Девушка отреагировала странно — несколько секунд она испытующе смотрела в распухшее, зареванное Зойкино лицо, потом, словно приняв какое-то решение, сказала:
— Дура ты, дура и есть. Ну кто ж так делает? Ладно, пошли со мной. Одно место еще осталось.
Это было так странно, так неожиданно, что Зойка покорно утерла слезы и пошла вслед за незнакомкой, даже не спрашивая, куда и зачем.
А место оказалось — на тот свет…
Зойка всхлипнула и тряхнула головой, отгоняя неприятные воспоминания. Что уж там, теперь все равно! Завтра для нее все кончится. Девушка вырвала из тетради чистую страницу, задумалась на мгновение и быстро написала:
«Мамочка, прости меня, пожалуйста! Ухожу, потому что не могу иначе. Костик меня бросил, а я беременна. Не хочу больше жить. Прости и пойми, если сможешь.
Твоя дочь Зоя».
Вот и все. Письмо получилось кратким и не таким трогательным, как в кино, но сойдет и так. Надо положить куда-нибудь на видное место…
Зойка прошлепала босыми ногами на кухню. На расписанной под гжель тарелке лежали два блинчика с мясом, аккуратно прикрытые бумажной салфеткой. Наверное, мама оставила, уходя на работу… Запах от них шел такой аппетитный, что рука сама потянулась было к еде.
«Нашла время! — одернула себя Зойка. — Сейчас о другом надо думать!»
Она аккуратно сложила записку и положила ее на стол. Мама придет, развернет, прочитает — а ее уже не будет на свете… И ей будет все равно.
Девушка утерла слезы, вернулась в комнату и снова юркнула под одеяло. Она еще долго лежала, глядя в темноту за окном, и до самого утра так и не смогла заснуть.
Глава 5
Глеб
Долгой же кажется ненастная осенняя ночь, почти нескончаемой… Ветер завывает, словно брошенный пес, и тяжелые капли дождя стучат в окно. По квартире, заставленной старой мебелью, гуляют сквозняки, так что колышутся пыльные портьеры на окнах. Кругом громоздятся стопки книг, валяются какие-то бумаги, из крана на кухне монотонно капает вода… Но горит настольная лампа под старомодным зеленым абажуром, очерчивая светлый круг, и молодому человеку, что сидит у стола, явно будет не до сна в эту ночь.
Глеб рассеянно листал толстую тетрадь в коричневом кожаном переплете. Там почти не осталось места… Страницы, густо исписанные мелким, убористым, почти бисерным почерком, шелестят под руками, как будто разговаривают с ним.
Вдруг он тряхнул головой, улыбнулся, словно его неожиданно осенила очень важная мысль, и, склонившись над тетрадью, начал что-то быстро-быстро писать. Перо не поспевает за мыслью, и строчки бегут по странице, обгоняя друг друга.
Стихи вторгаются в этот мир, словно трава, что пробивается к солнцу через асфальт, или ребенок, рвущийся наружу из материнского чрева. Когда новая мысль требует воплощения, он забывает обо всем — даже о том, что предстоит совершить уже совсем скоро.
Пусть завтрашний день станет для него последним, но сейчас он торопится записать это стихотворение, ухватить вдохновение, пока оно не исчезло, и выложить на бумагу новые строчки…