Глеб прилежно читал и Библию, и Коран, и «Историю религий», но долгожданной ясности это не принесло. С одной стороны, усердно насаждаемый безусловный атеизм стал казаться тупой казенщиной, а с другой — искренне уверовать в Бога Глеб не мог. Слишком уж темна и запутанна история… И кровавых страниц в ней тоже немало!
Он долго размышлял о том, почему христианство, пришедшее в мир как благая весть, успело превратиться в полную свою противоположность. Как можно учить людей любви друг к другу, насаждая новую религию огнем и мечом?
Как получилось, что сначала были христианские мученики, а потом — инквизиция, Крестовые походы, безжалостное преследование еретиков и иноверцев? На какое-то время его настольной книгой стал «Тиль Уленшпигель» Шарля де Костера. «Пепел Клааса стучит в мое сердце…» Жестокие и прекрасные слова преследовали его.
Перед глазами вставали картины средневекового города с мощеными узкими улочками и остроконечными крышами из красной черепицы.
Красивый такой городок, будто пряничный! Только дела в нем творятся страшные. И зеваки на площади собрались не затем, чтобы поглазеть на жонглера или трубадура…
Нет — сложены вязанки дров у столба, и совсем скоро здесь сожгут живого человека. В небе горит закат, но никому нет дела до его вечной и равнодушной ко всему красоты, скоро предстоит зрелище поинтереснее!
Дальше было о том, как улюлюкает толпа и как осужденный старается идти быстрее навстречу смерти, торопит ее, как милосердную избавительницу от страданий…
И о том, как, незримый для всех, перед ним предстал сам Иисус Христос в терновом венце и окровавленной одежде, чтобы попросить прощения у человека, замученного во имя Его:
Стихи получились длинные, местами чересчур книжные, но Глеб был доволен собой. Он даже отправил их в популярный журнал «Наша молодость» и с трепетом в душе ждал, что вот-вот увидит свое произведение напечатанным…
Месяца через два пришел ответ.
Некая О. Самоварова сообщала, что стихи для журнала не подходят, советовала обратиться к современной жизни и написать что-нибудь о буднях комсомольской организации. Было очень обидно, но Глеб старался не подавать вида. Конечно, сам виноват! Глупо было надеяться.
В тот день он записал в своем дневнике: «Сегодня мир впервые сказал: “Ты мне не нужен”. Если так, то и мир не нужен мне!»
Глеб еще долго переживал эту неудачу, даже стихов не писал почти два года. К тому же в семье случилась беда… В марте восемьдесят шестого года скоропостижно скончался отец.
Странное это было время: вроде бы огромная страна, тогда еще именуемая Советским Союзом, стояла твердо и нерушимо, а новый генсек, прозванный в народе Меченым за большое родимое пятно на лысине, то шумно боролся с алкоголизмом, то призывал с телеэкрана «нАчать» и «углУбить» перестройку и ускорение, но предчувствие близких перемен буквально витало в воздухе.
Стали появляться публикации опальных прежде писателей, начали выпускать диссидентов из тюрем и психушек… Так через плотину просачиваются первые ручейки, которым совсем скоро предстоит превратиться в мощный поток, чтобы снести обветшавшее сооружение.
В промозглый и ветреный день отец вернулся с работы раньше обычного. Он пожаловался на усталость, отказался от ужина, выпил стакан крепкого чаю и прилег на диванчике у себя в кабинете. Мама никогда не решалась потревожить его там, но в тот вечер почему-то заглянула — и выскочила бледная, с трясущимися губами.
— Антонина Сергеевна! Вызывайте «скорую»!
— Что случилось?
Бабушка горделиво выплыла из своей спальни, как всегда, величественная — седые волосы убраны в высокую прическу, губы поджаты, одна бровь чуть приподнята. Весь ее вид будто говорил: «Ну, что еще натворила эта дурочка?»
— Что ты кричишь, Наташа? Уже поздно, — она устало и снисходительно отчитывала невестку, — и Николаша устал, отдыхает. Людям нужен покой!
— Там Коле… плохо, — выдохнула мать и вдруг как-то странно сползла по стене, опустилась на корточки и горько заплакала, закрыв лицо руками.
В доме началась суета, пришли люди в белых халатах и увезли отца. В воздухе прозвучало слово «инсульт», словно пуля просвистела…