— Нет. Нет. Мне лучше, когда ты здесь.
— Хочешь, я почитаю что-нибудь?
— Да.
Он поворачивается. Он уже на пороге. Не смотреть.
Тогда глаза ее раскрываются. Огромные, сверкающие. Алчные глаза. Она глядит ему вслед с таким отчаянием, как уплывающие в далекий океан, в неведомое будущее, глядят на тех, кто остался на берегу и вот-вот исчезнет в тумане.
«Прощай, моя греза… Прощай, менестрель…»
Вечером, с бесстрастным лицом, опустив ресницы, она говорит этим новым равнодушным голосом, которого так боится Штейнбах:
— Вчера ночью, Марк, я испугалась. Я видела что-то в коридоре. Мои нервы разбиты, говорит доктор. Но он не понимает… У меня к тебе просьба…
— Все, дитя мое… Все, что ты хочешь!
— Агата спит очень крепко. Вели поставить ее кровать здесь, в моей комнате. А сам перейди спать туда, рядом. Если я позову, ты ведь услышишь? Ты чутко спишь?
— О, конечно.
— Я затворю дверь. Но ты дай мне звонок на столик. У тебя есть звонок?
— Чего же ты испугалась, Маня?
— Пустяки. Это нервы. Но… может быть… тебе нужно… гулять ночью… И я тебя стесню?
— Что за вздор, Маня! Кто гуляет по ночам?
Она все глядела на карниз. Теперь она прямо острит в его лицо.
— Тебя не было вчера.
А! Он смутился. Его матовые щеки порозовели. Ресницы дрогнули. Но глаза смотрят спокойно и холодно. Глаза лгут.
Он спрашивает не сразу. Сдержанно и вкрадчиво:
— Значит, ты меня искала?
— Да.
Он опять молчит, выжидая. Он похож на путника, который ходит по трясине. Ступил на кочку и ждет, не опустится ли она под его ногой. Ни шагу дальше!
Но, ревнивая и страдающая, она становится необычайно чутка. Его осторожность она чувствует. Почти физически.
— Я кинулась в коридор. Я тебя звала.
— Ты была в моей комнате? Это ты отворила дверь?
— Да. Я пришла к тебе. И тебя не было, — доканчивает она. И голос ее звенит вдруг, как сорвавшаяся струна.
— О, Боже мой! — Он берется за голову руками.
— Ты, значит, тоже… любишь бродить по ночам.
Она старается говорить спокойно. Но и его подозрения проснулись. Он насторожился. Что она знает. Возможно ли, чтоб она догадывалась?
— Нет. Это была случайность. Я никуда больше не пойду.
Она улыбается. Хорошо, что он не видит это улыбки презрения! Он понял бы все…
Какое ласковое солнце! Совсем как весна. Можно ли подумать, что это конец декабря?
— А в России сейчас сугробы снега и мороз, — говорит фрау Кеслер. — Скоро будет Рождество. Зажгут елки.
Они обе сидят на балконе. Ноги у Мани укутав в плед. Лицо у нее стало совсем крошечное и больное. Но глаза — темные и мрачные. И холодом веет от ее улыбки.
— Скоро мы осмотрим Дворец Дожей, — говорит она. — Потом уедем.
— Ты разлюбила Венецию?
— Нет, я люблю ее. Но я ненавижу жизнь!
— Как жаль! Я мечтала увидеть карнавал.
Штейнбах выходит на балкон в плаще и шляпе. У него в руках портфель.
— Я еду к Риальто, на почту. Не надо ли вам чего-нибудь в городе? Ты, должно быть, озябла, Маня? У тебя совсем белые губы. И руки как лед.
— Вы скоро вернетесь, Марк Александрович?
— О да. Я привезу письма. Не сиди, Маня, долго на воздухе. Это опасно.
Он целует ее руку. Она остается недвижной. Опершись на балюстраду, фрау Кеслер смотрит вниз, на отплывающую гондолу.
— Маня, он кланяется. Он ищет тебя глазами.
Она не отвечает. Лицо ее как будто закаменело. она смотрит вверх, на легкие гряды облаков.
— Агата, — говорит она, когда гондола заворачивает налево, скрываясь за дворцом Фоскари, — когда у меня родится дочь, я буду опять гордой и вильной. А не такой ничтожной и презренной, какой чувствую себя сейчас. У тебя были дети?
— Трое. Все умерли в детстве.
— Как ты могла это пережить?
Фрау Кеслер пожимает плечами.
— Если б мы все умирали от любви или от горя, Что сталось бы с человечеством? Горе проходит. Скорбь бледнеет. Это жизнь.
— Опять жизнь? Великая пошлость!
— Вернее, могучая власть! Она не дает пощады, не знает остановки, не терпит уныния и отчаяния, она зовет вперед! К новым встречам, новым радостям, новым обязанностям. Как часто я думала: «Вот теперь кончено все… Опустилась в черную яму. Окружили меня глухие стены. И выхода нет…» А жизнь между тем уже распахивала тихонько передо мною двери. И я видела вверху клочок голубого неба. Не качай головой! Ты когда-нибудь научишься любить ее, не как девочка, живущая сказками, а как гордая женщина, у которой есть силы посмотреть в лицо своей судьбе. И я знаю, что недалека та минута, когда ты скажешь: «Да здравствует жизнь!»