Сияние меркнет в ее лице. Она уловила что-то в его тоне. Что-то поймала в его глазах. Хочет заговорить. Дух занялся. Он выпускает ее руки. Но она сама судорожно цепляется за него. И в этом жесте вскрывается вдруг вся ее женственность, вся глубина охватившего ее отчаяния. Отчаяния, вставшего со дна сердца и о котором она сама не знала ничего до этой минуты.
— Он… умер?
— Нет, нет… Что ты?… Я видел его в Москве на днях, в театре. Но для тебя, Маня, он умер… Это правда.
Он не хочет, не может смотреть на нее. Но пальцы ее все больнее впиваются в его руки. Когда он смолкает, она делает судорожный жест, как будто хочет сказать: «Говори!»
— Он был не один в театре… С женою… Он женился на Кате Лизогуб.
Ее руки мгновенно слабеют и падают на колени.
Он мельком смотрит в ее лицо. Никогда не забыть ему этих исковерканных болью, неузнаваемых бровей ее и взгляда. Он роняет трость и обнимает Маню.
— Дитя мое…
— Молчи, молчи… Подожди…
Голос стал хриплый. Совсем чужой.
Он слушает ее прерывистое дыхание. Она не плачет. Но лучше б она плакала!
— Давно? — срывается наконец.
Она говорит неясно, стиснув зубы.
— Недели две назад.
— Соня ничего… не говорила… ему?
— Ничего… Она его не видела… почти год. Если это может дать тебе удовлетворение, Маня, то я кажу тебе, он постарел и выглядит больным. Он очень страдал. Он женился, чтоб забыть тебя, чтобы прожить как-нибудь, создать себе семью…
— Разве одна… может заменить другую?
— Никогда! Но он борется. И он прав. Нельзя гибнуть из-за любви. Жизнь сильнее грез.
— Только они спасают!!
Какой крик отчаяния! В этом голосе дрожит рыдание.
Но где же слова, которыми он надеялся исцелить ее? Которые он обещал Соне? Как бледно звучат они сейчас, они похожи на нищих, которые на паперти храма ждут, чтоб упал на них взор прохожих…
После долгой паузы она сухо говорит, отстраняясь:
— Теперь оставь меня, Марк…
Лицо ее словно постарело. Глаза неподвижны.
Он тихонько целует ее руку и бесшумно уходит почти на цыпочках. Как уходят с кладбища.
Разве не хоронит она в эту минуту свои последние иллюзии?
«Пусть! — думает он. — Она идет на высоту. Ей будет легче идти теперь».
Фрау Кеслер встречает Штейнбаха первая.
— Куда вы пропали, Марк Александрович? Вы неделю не были у нас.
— Вы не читаете газет, фрау Кеслер!
— Что такое?
— Я похоронил жену.
Она только сейчас замечает креп на его рукаве. она растерялась.
— Я не телеграфировал. Зачем? Быть вестником смерти — роль не из лестных. Что Маня?
Он садится. У него осунувшееся лицо. Он сильно изменился.
— Я сейчас позову ее. Ах, Марк Александрович! Горе мне с нею! Я никогда не думала, что она будет так малодушна. У Ниночки режутся зубы. Ну понятно, жар, болит животик. Вещь обычная. Девочка плачет. И эта безумная плачет.
— Маня?
— Ну конечно. Да вы посмотрели бы, как она плачет. Точно Нина умирает. Стоит на коленях перед ее кроваткой и рыдает. Та кричит от боли. А эта кричит: «Я отравлюсь, если она умрет! Ничего в жизни у меня не осталось».
Не замечая горести в его лице, она продолжает:
— Ночью переполошили всех. Доктора, аптекаря. А главное — и слушать никого не хочет. Все ошибаются, а не она. Постойте, я посмотрю, может быть, она заснула? Двое суток не спала.
— И не позвала меня? Не вспомнила?
— Она спит, — шепчет фрау Кеслер, возвращаясь на цыпочках. — Да, конечно, я не буду ее будить. Ведь вы зайдете вечером? До свидания.
«И это хорошо… пока, — думает Штейнбах — Эта новая боль отвлекла ее. Ослабила удар… Это жизнь… Могучая жизнь».
Поезд мчит их в Париж.
Маня прислонилась виском к спинке дивана и дремлет. Она очень устала за эти дни.
Пока фрау Кеслер укладывалась, Маня и Штейнбах ездили по редакциям юмористических журналов. В некоторых у Штейнбаха были знакомства раньше. В других их приняли любезно, благодаря карточке фрау Кеслер, которая сохранила связи с художниками, товарищами ее покойного мужа. В третьи Штейнбах принес рекомендации от лично знакомых ему издателей. Какой калейдоскоп лиц прошел перед ними! Под обаянием внешней культуры сколько холода и безразличия! Сколько скрытой тревоги в глазах сотрудников, у которых Маня могла отбить хлеб! Все это утомило ее. Борьба за жизнь показалась унизительной и отталкивающей. Если б не Нина…
Штейнбах показывал редакторам рисунки Мани, ее мелкие и крупные карикатуры. Ее поздравляли с успехом, искренно восторгались талантом. Но… все занято, все распределено. Конечно, если она возьмет дешевле…