Все никнет в душе ее. Все рушится Все меркнет. Встала огромная, темная волна. „Я погибла“, — чувствует она.
Он лежит лицом вниз, и все его тело содрогается.
— Николенька, дитя мое дорогое…
Нет слов. Все бессильно и бледно перед великим порывом, подхватившим ее. Она поднимает его голову, прижимается лицом к его лицу и гладит его волосы. Его длинные ресницы щекочут ей щеку. И сердце ее опять дрожит от умиления.
— Мари, я недаром боялся тебя… Ты ушла, но жизнь мою ты разбила.
— Разве ты не любишь Катю?
— Нет, Боже мой! Нет! Я жаждал обмануть себя. Я думал, что люблю ее. Вся моя жизнь, все эти годы — сплошная ложь. Я мечтал о тебе… все ночи… все сны только с тобой…
Безумная жажда прижаться к его сердцу, стихийная жажда жертвы, самоуничтожения в любви — все растет в душе ее, парализуя волю. Ее зовут куда-то его потемневшие глаза.
— Я люблю тебя, Николенька, — шепчет она бессознательно.
— Мари, что ты сказала?
Она дает обнять себя. Он целует ее лицо, ее губы. На секунду ей кажется, что она лишится сознания от острого блаженства. Разве не это правда? Единственная в мире правда?
Что такое? Шорох, трепет крыльев, скрипучие голоса… Маня отстраняется первая. Ах, это гуси. Остановились, испуганные, у пригорка, тревожно заговорили. Бегло кланяется, проходя мимо, босоногая девочка. Машинально Маня кивает ей. Видела она их или нет? Ах, все равно, все равно теперь».
Выпрямившись и закрыв глаза, сидит он у ее ног.
Что-то случилось сейчас, роковое и бесповоротное. Что-то огромное и грозное встало на его дороге и отбросило зловещую тень на его душу, угасли мгновенно все его порывы. Опять, как тогда, в Венеции, он стоит у какого-то предела, у какого-то порога. Еще шаг… а там — Молчание.
Она первая встает и, пошатнувшись, вся разбитая, опирается на его плечо.
Они идут медленно, рука в руке, среди темнеющих полей, не замечая своего безмолвия.
Вдруг он останавливается.
— Неужели мы никогда не встретимся, Мари?
— Это невозможно, Николенька! Я умру, если ты исчезнешь опять из моей жизни. Еще раз, один раз… Я не все сказала. Душа моя голодна. Я должна сказать, как я люблю тебя, дитя мое, как я безумно тебя люблю…
— Какой ужас, Мари! Ужас и счастье…
— Боже мой! Как я вернусь домой? Как я проживу эту ночь? Домой? Но где мой дом? — Она болезненно смеется. — Разве не там, где ты?
Она обнимает его шею руками и плачет.
— Мари, не плачь! Это ужасно. Последнее мужество покидает меня.
Его рука гладит ее волосы. Она вся притихла под этой лаской. Она улыбается сквозь слезы.
— Ах, вот эта нежность твоя, я так страстно мечтала о ней когда-то, я добивалась ее… Ведь это самое страшное, пойми, Николенька! Все можно вспомнить холодно. Все можно забыть. Но вот эту ласку… Что мне делать теперь? Что мне делать? Что? Что?
Она опять плачет, припав к его плечу. Вдруг она поднимает голову.
— Разве тебе не страшно, Николенька, сейчас?
— Да, мне страшно. И я знаю, почему. Потому, что я не могу жить без тебя, и не смею жить с тобой.
— Вот, вот, ты это почувствовал. Смерть всегда рядом с такой любовью. Я это знаю, я это уже испытала.
Он страстно прижимает ее к себе.
— Умрем вместе, Маня! — слышит она его голос, полный отчаяния.
Он приникает к ее губам. И вея содрогаясь, она с ужасом и упоением вновь чувствует свое безволие перед этим человеком. Точно земля уходит из-под ног. Темный голос могучего инстинкта зовет ее из таинственной бездны. Темные волны встают и гасят сознание. Она их помнит. Она знает их значение. Душа жаждет рабства. Нет больше свободы. Кончено. Кончено все!
Скрипит телега. Кто-то едет с хутора. Звучат голоса.
Объятие расторгнуто. О, с какой болью. Стиснув руки, не в силах унять внутренней дрожи, Маня напряженно вглядывается в сумрак. Ее узнали? Все равно.
Телега поравнялась. Простые, незнакомые лица. Простая, неведомая жизнь. Почтительно снимаются шапки. Покорно склоняются головы. Минул трудовой день. Настал час отдыха и сна.
Почему так пристально глядит Маня вслед этим людям? Что силится она понять? Какой тайный смысл во всем? В этой бесшумно надвигающейся ночи? В этой встрече с чужими людьми, нарушившими блаженство двух душ, созданных друг для друга, разлученных судьбой и все-таки годами стремившихся слиться? Какой смысл в лихорадке, охватившей тело? В этом призыве: «Умрем вместе!» Ах, этот голос! Эта ласка. Как вытравить их теперь из памяти? И сквозь туман душевного смятения она с изумлением видит новое одухотворенное лицо его любви. Сколько надо было ему выстрадать, чтоб очистить душу от чувственности и — от жажды мести! Победа? Да. Но это еще страшнее.