И вот этот милиционер Иван Трофимович и предстает теперь перед испуганным Митиным воображением. Мите видится он не на кухне, а на высоком интернатском крыльце.
Вокруг крыльца стоят все интернатские мальчики, все девочки, стоят Павла Юрьевна с Филатычем. Вид у всех скорбный. А Иван Трофимович выводит его, Митю, из школы на крыльцо. Выводит, кладет на Митино плечо тяжеленную ладонь и приказывает на всю улицу: «Ну, Митя Кукин, отвечай теперь за свой проступок перед всем честным народом!» И Митя отвечает. Он утирает рукою слезы, кланяется с крыльца на три стороны и трижды говорит: «Прости, народ честной! Прости, народ честной! Прости, честной народ…»
Митя даже головой помотал, чтобы прогнать от себя эту жуткую картину, а потом с горя и тоски взял с тумбочки стакан с молоком, разом его выпил и, не вытерев молочных усов, с полунадеждой, с полусомнением спросил:
— Да-а, ты-то вот к отцу побежишь, а я к кому?
Саша оживился:
— Так к лейтенанту же Бабушкину! Он же тебе привет прислал! Он тебе и тогда привет прислал и еще, может быть, собирается прислать. Ведь я про тебя, Митек, туда на корабль раза три еще писал… Не веришь? Честное пионерское! Но в случае чего отец и двоих примет… Жалко, что ли? Где один, там и два.
И чтобы наверняка решить дело, чтобы не дать Мите отступить, Саша отбросил в сторону всякое рыцарство и пустил в ход запретный, но верный прием. Он отвернулся, нарочито громко вздохнул:
— Что ж, конечно… Если ты трусишь, я тебя не зову.
Этот коварный вздох решил все. Принять на себя обвинение в трусости Митя не мог. Он подумал, помолчал и тихо произнес:
— Ладно. Как ты, так и я. Когда бежать-то?
Бежать мальчики решили в полночь, когда уснет весь интернат, когда в первый раз пропоет петух. Петя Петров.
— Нет лучшего сигнала для побега, чем петушиный крик, — сказал Саша.
А перед тем как интернат уснул, перед самым отбоем, мальчики слышали: к ним в спальню приходил Филатыч. Они слышали его, но не видели. При первом звуке его бубнящего в коридоре голоса, еще до того как открылась дверь, они закутались в одеяла с головой, притворились крепко спящими, и Филатыч потоптался у кроватей, поскрипел половицами, сказал негромко вслух: «Пущай спят, завтра поговорю!» — и ушел.
— Слыхал? — высунулся наружу Саша. — Слыхал? Завтра опять с ним беседовать придется.
— Отвечать придется, — вздохнул Митя и теперь сам сказал: — Скорей бы Петя Петров пропел, скорей бы полночь.
А потом Саша и Митя лежали под одеялами и слушали, как дежурные принесли в спальню и поставили им на тумбочку ужин, потом слушали, как в спальню пришли все остальные мальчики и, стараясь не мешать «больным», стали потихоньку укладываться. Видно, Павла Юрьевна их строго предупредила, а то бы тут еще целый час стоял шум, гам, в воздухе свистели бы подушки, раздавался бы писк, хохот, а потом кто-нибудь чего-нибудь рассказал бы веселое, и в темной спальне все бы еще долго кисли от смеха.
Но сегодня все угомонились быстро. Только в ближнем от Мити углу немножко пошептался со своим соседом Егорушка.
— У меня завтра День рождения. Мне Митя дудочку обещал сделать.
— Какой тебе день рождения! — ответил сердитым голосом сосед. — Какая тебе дудочка, когда кругом больные! И Митя болен, и Саша болен, и Зорька в конюшне стоит под тулупом больная.
Егорушка озадаченно помолчал, подумал, потом почти громким голосом сказал:
— Так ведь день-то все равно будет!
— Будет, будет, — согласился сосед. — Перестань разговаривать, а то Павла Юрьевна придет.
Малыши замолчали, но Егорушка еще долго ворочался, видно, переживал: будет у него завтра день рождения или опять не получится.
Митя тоже переживал. В голове у него теперь все перепуталось: и Зорька, и жеребеночек, и Егорушкина дудочка, и неведомый, далекий корабль. Митя устал от этих переживаний и вот незаметно уснул.
Сколько он проспал — неизвестно. Может, три минуты, а может, три часа.
Разбудил его Саша.
— Вставай, Петя Петров кукарекнул.
Митя открыл глаза, увидел в окне светлую холодную луну и сразу вспомнил, что вот сейчас, что вот прямо в эту же минуту надо вылезать из теплой постели и выходить в ночь, в тьму, и бежать под этой стылой луной неведомо куда, и ему сделалось жутко.
Но Саша прошептал:
— Дрейфишь?
И Митя свесил голые ноги с кровати, стал одеваться.
Саша свою куртку уже натянул и теперь засовывал в карманы хлеб, лежащий на тумбочке рядом с нетронутым ужином.