Теперь было так: со стройки доносился стукоток топоров дюкинской бригады, а невдали от навеса взвивался над палатками молодецкий храп спящих петушковцев.
Храп был настолько могуч, что казалось — от него именно и дрожит весь жаркий степной воздух. И дрожал он час, дрожал два, а потом пошел и третий час. И как Юле ни хотелось, но подойти к палатке и скомандовать подъем, она не могла. Иван Петушков об этом не просил. А то, о чем он не просил, то и делать в бригаде было не положено.
Юля с Николкой лишь старались возиться пошумней у плиты. Они брякали чугунными конфорками, стучали кочережкой, даже раз несколько, как бы нечаянно, смахивали с высокого стола на низенькую кухонную скамеечку порожний, звонкий таз.
А тут еще вдруг явился со своим Люсиком Дюкин.
Красный, распаренный от жары Дюкин, шумно дыша, уставился на Юлю:
— Что задумали? Где Иван? Отчего не работает?
— Гав, гав! Р-ры, р-ры… — поддержал песик хозяина.
Юля на песика — ноль внимания, но от Дюкина на всякий случай отшагнула подальше:
— Вон — палатка, вон — в палатке Петушков. Поди да сам все у него и разузнай.
Но Дюкин не пошел. Дюкин лишь послушал богатырское храпение, скосоротился ехидно:
— Ага… С тылу меня обойти решили! Ночь себе захватить… Ну поглядим! — И выговорил Юле: — А ты, значит, болеешь только за свое? Нам воды на стройку не подносишь? Нарочно?
— Ой! — вмиг стала Юля куда красней лицом, чем Дюкин. И, повторяя: «Да это я просто забыла! Да это я просто запамятовала!», схватила сразу два ведра, помчалась к насосу. Вцепилась в железную рукоять, изо всей мочи застукала, закачала.
Но когда оба ведра тяжело подняла и шагнула с ними, то Дюкин ведра отнял, понес, как пушинки, сам.
А Юле пропыхтел:
— Ладно уж! Через силу не рвись.
Он ушел, а Юля после этого так шуранула опять со стола звонкий таз, что храп в палатках оборвался — из ближней вылез Иван Петушков.
Вылез, поглядел на вечернее солнце, на мглистые вдали сопки, потянулся, сказал:
— Вот теперь — тики-так! Налаживай, Юля, чаек: я подниму ребятишек, а там и на дом, на работу.
— Ребяти-ишки… На до-ом… — передразнила Юля. — Проспал ты со своими ребятишками дом-то! Дюкин небось уж крышу кроет.
— Точно? — не поверил Иван.
— Точно не точно, а все ж он после обеда не дрыхнул как некоторые.
Иван засмеялся, приоткинул полог соседней палатки, закричал туда, будто в глубокий туннель:
— Вылазь, «некоторые»! Нас тут прорабатывают. Надо исправляться.
И вот, напившись чайку да еще пошутив над расстроенной Юлией, бригада Петушкова наконец-то собралась.
Выпросился у матери и Николка. Да она ему сказала и сама:
— Конечно, глянь, что теперь там творится. Вернешься, доложишь.
Иван, все в том же хорошем настроении, привлек Николку к себе:
— На батю не докладывают… Пойдем-ка лучше не в контролеры, а в ученики.
— Поработать дашь? И там Дюкин не закричит, что нечестно? — обрадовался Николка.
— Не закричит… Мы ему ответим: «Учеников учить не запрещается!»
А кто-то из молодых бригадников даже уточнил:
— Мы тебя, Николка, перво-наперво научим самому главному плотницкому слову. Вот лежит, к примеру, бревно. Оно тяжелое. Его впятером не поднять. А гаркнешь хором: «Ух!» — и бревно почти само подскочит куда надо. А ну-ка, для тренировки ухни…
И, понимая, что это с ним просто балагурят, Николка шел и хотя ухать не ухал, да от души смеялся. И смеялись, продолжали шутить все.
Но когда пришли на место, смешливость с бригады Петушкова сдуло как ветром.
Пока Петушков «набирался силы» в палатке, Дюкин резко вырвался вперед. Домик, который он собирал, был, правда, пока еще без крыши. Но уже и щитовые, гладко струганные стены стояли на месте, и оконные, отливающие янтарной желтизной рамы стояли на месте; и светился весь этот домик на степном вечернем просторе — ну прямо как большая свеженькая шкатулка.
Сам Дюкин — усталый, при косых, закатных лучах багроволицый — ходил по самой верхотуре, тяжело басил помощникам вниз:
— Доски стропильные подавай… Доски!
— Ого! Он и в самом деле до крыши добирается… Мы в самом деле со спаньем-то перехватили чуть лишка… — сказал Петушков. — И подал команду: — Засучай, братва, рукава! Задача — догнать и перегнать!
И тут все враз про Николку позабыли. Позабыла вся бригада, позабыл даже батя — Иван Петушков.
Отдохнувшие плотники бросились к своему домику, и вот там тоже пошла, закипела, забурлила неистовая работа.
Грохнулся со штабеля на гулкую землю широченный, грузный стенной щит. Подхваченный сильными руками и плечами, он встал на торец, затем покачнулся, подвинулся — и занял в стене свое место.