Лоскут натянул дождевик, забросил за плечи мешок, лямки поправил, кепку и, кивнув невестке, мимо сарая, мимо бани взял берегом в верховье Шегарки.
Перелезая через городьбу огорода, он повернулся, махнул рукой и тронул дальше, не оглядываясь уже. Собака бежала впереди, поджидая, когда Лоскут отставал. Лоскут подзывал ее к себе, ласково разговаривая, трепал за уши. Юргу скрыло...
2
А Фрося, облокотись на воротца, смотрела вслед ему. Она стояла и смотрела так долго еще, уже когда Лоскута не стало видно — заслонило речным поворотом. Вспомнила вдруг, что они ровесники с Михаилом, родились в одну осень, и совсем скоро, в месяце октябре, сровняется им но пятидесяти. Вспомнила, как бегали вместе в школу — в первый, во второй, в четвертый класс. Фрося едва в шестой перешла и тут же бросила — семья большая, матери помогать стала. А Михаил учился дальше, восемь
закончил. Потом еще два года работал тут же, в Юрге, до осени сорок первого. А осенью сорок первого ушел на войну. Только-только восемнадцать исполнилось.
К тому времени Фрося еще не была родственницей его, снохой, или невесткой, как теперь по старинке называет Михаил ее. Ушел, а Семен остался. Бронь дали: охотник-заготовитель. Отца Фросиного призвали на шестой, седьмой ли день войны, следом — брата. Осталось их с матерью пятеро, Фрося — старшая. Зиму прожили, а весной мать и сказала ей:
— Ну, Фроська, как хочешь, а надо тебе замуж выходить. Одним нам войну не вытянуть. Давай-ка, вон за Семена Игнатова. Оп намекал мне уж, с осени еще. Как за стеной будешь жить: одета, сыта, нам помощь. Я уж и так и итак прикидывала — нет, ничего не получается. Давай, сами не прокормимся. А у него мяса невпроворот, ребятишек поддержишь. Замрут ведь...
— Ой, нет! — вскрикнула тогда Фрося. — Чем за такого, лучше и не выходить! Зачем?
— Ну и дура! — осерчала мать. — А за кого и пойдешь? Ровню твою, глянь, позабирали всю. Жди-гадай, кто вернется. А тут — от войны освободили. Это надо же — какое счастье человеку! Проглядишь, другая захватит. Ждать не станет. Охотниц до него много. Люська Лужакова при всех сказала: «За Семена кто пойдет, не прогадает». А он не хочет ее, Семен. На тебя заглядывает. А ты... Чего дуришь-то?
— Ладно, — сказала Фрося, — согласна я. Только иди сама говори с ним, с родителями его. И запомни: худо будет — убегу сразу. Силком, маманя, толкаешь меня...
Пришел сватать: глаза зеленые, раскосые, как у рыси. Нос перебит — дрался часто, косолапит, а ручищи до колен обвисли. Глянула: гос-споди! и это с ним всю жизнь? А бабы ой: «Да что ты, Фроська, крутишься? Войне конца не видать, кто жив останется? А тут при тебе мужик! Погляди, как одиночкам достается. Еле тянут...»
Сошлись по осени сорок второго. Ей девятнадцать, ему тридцать шесть. Стали жить. Сначала у родителей ого, потом отошли своим домом. Самостоятельно. Да. Гришка родился, Стопка родился, Петька за ним. Все головастые, раскосые, кривоногие. А Верка — много позже, когда уж о войне стали разговоры стихать. Вот и «убегла сразу», как грозилась! Увидит мать, заплачет, запричитает: «Ой, как жить дальше, не знаю. Пьет, обижает, помощи никакой, все одна. Ой, маманя, спаси меня...»
«А не обмирай, — осерчает старуха. — Чего вот ты стонешь? Молодая такая да сильная. Все выдержишь. Спуску не давай ему с первых дней. Он тебе слово, а ты ему два. Да возьми полено да гвоздани его меж глаз, небось сразу образумится. Дурь выбьешь. Тверезого не одолеешь — пьяному наподдай. Очухается — поймет. А как же?»
Ага, не дашь спуску. Хорошо говорить. Это тебе не с тятькой нашим, который лишнее слово боялся вымолвить. А здесь зверь зверем. Один раз заругалась было на пьяного, а он как шматанул в угол, так и отлетела. Поплакала — и все, куда денешься? Сначала думала, по- добру пойдет — она в доме, - он на дворе. А нет, но получилось. Хоть бы за что-нибудь взялся. Одна забота: сено в лето поставит, зимой дров привезет. Остальное ей: дети, хозяйство, огород. А колхозная работа?..
Начни говорить, а он: «Я семью кормлю, своих забот хватает. Тебя б на мое место, небось еще не так бы заскулила». Собрался, да и ушел в тайгу.
Кормил, правда. Мяса круглый год не поедали. Рыбы речной-озерной — от половодья до заморозков.
Теперь, иногда вспоминая прошлое, понимала Фрося, что при работе той, которую пришлось делать в войну, да и после сколько, только еда и спасала. Иначе не выдержала б. О-ох, как вспомнишь! Бабы на полосе падали. Идет, идет за плугом или бороной и упадет пластом. Рожали прямо на полях.
Вот лето, сенокос. Бабы, девки, старики, что в силе еще, ребятишки — все на уборке сена захлестываются. План велик: Слепни, жара, тяжело. День длиной в год. В глазах зелено, круги. А Семен на озере. Сети поставит и спит в избушке, в холодке. Охотник-заготовитель! К колхозу никакого отношения не имел. Начальство у него свое. Приедут в деревню, по делам вроде, вечером к Семену. Пока сидят в избе, выпивают, он им положит в кошеву что надо. Война, нее есть хотят. Ну и они ему. Двустволка новая у Семена, припасов ружейных — не расстрелять, льготы разные. Сто лет живи.
— Вот повезло тебе, — упрекнут не раз Фросю бабы. — Наши мужики воюют, многих похоронили уже, а твой, как жеребец-производитель, носится, хоть в плуг запрягай.
— А я тут при чем? — огрызнется и заплачет сразу Фрося. — Я его, что ли, освобождала от войны? У вас мужья погибли, у меня отец и брат — горя не меньше. Вам ли меня упрекать? У вас хоть мужья как мужья, с моим бы попробовали пожить.
— Сама позарилась, — скажет кто-либо со зла. — Теперь делать нечего, ребятишек трое: тяни — не охай. Да, поди, с матерью-то ничуть не легче было бы. Терпи уж.
«Если б не ребятишки», — часто говорила и Фрося. Одни раз довел, повеситься хотела. Ушел в тайгу, а она с веревкой в сарай. Конец перекинула через слегу — готово! А как глянула на петлю, такой страх взял да жалость к себе, молодой совсем, к ребятишкам своим жалость, к матери с братьями, к деревенским всем. Бегом из сарая! Веревку ту проклятую топором порубить хотела. Когда отвязывала, тряслась вся. Ой, только не это! Так жить захотелось после минут этих — как никогда. Только не так, как с Семеном, иначе. Подумала: да неужто вся жизнь моя из черных дней? Подождать надо. Вот война кончится, вот ребята подрастут, помогать станут, заступаться за мать свою. А пока необходимо тянуть, как говорят бабы. И верно, никто не заставлял шибко, сама. Никто не тащил за руку...
Придет из тайги, чтоб баня была, выпивка, когда за стол сядет. Отоспится, пошастает воскресенье по деревне и опять на неделю. Что дети? Что хозяйство? Будто не его. Как квартирант. А втихую учет вел всему, не обойдешь. Все помнил. Чувствовала Фрося, что иной раз нарочно проверял ее, где что лежит.
Вот и война закончилась. Вернулись, кому суждено было. Оплакали погибших. Подруги Фроси, что женихов дождались, замуж повыходили. И которые не дождались, повыходили уж за кого придется. Будто заново люди жизнь начинали. Да так оно и было. Ликования такого в деревне никогда не видела Фрося. А ей...
Осень сорок пятого... Сорок шестой, сорок девятый — потянулись годы. А в Фросиной жизни ничего не изменилось. А ждала. Все пять лет ждала. Вот войне конец, вот фронтовики придут, вот случится что-то хорошее для нее, для Фроси. Нет. Ничего не случилось. Единственная радость — войне конец. Как там солдаты — не знает Фрося, а уж бабы ждали — и не расскажешь. Только и разговоров — когда?..
Сейчас, провожая Михаила на озеро, подумала нечаянно Фрося: а если случилось бы так, не за Семена вышла она замуж, а за брага ого 1* Интересно, как сложилась бы с ним жизнь ее? Счастливее, нет ли?
Всякий раз, когда Лоскут приходил к ним и сидел возле двора, ожидая, что Семен пригласит в избу, она, глядя на деверя, разговаривая с ним, усталым, медлительно-осторожным, вспоминала, каким вернулся он и Юргу в сорок пятом, У того руки нет, у того ноги, у этого повязки черная через глаз. Л оп, Миша Игнатов, повредим. За все пять лет не задело, не царапнуло. «Вот как воевать надо!» — шутил среди фронтовиков. А сам молодой да красивый. А форма как шла ему! Сапоги хромовые начищены всегда, голенища сдвинуты, ремень широкий, а на плечах погоды эти офицерские. Ах, как он плясал тогда на гулянках! До сих пор стоит в глазах. Ловкий, бесшабашный.