Бьёрд никак не отреагировал на всеобщее веселье, хотя наверняка понимал, что сам был его причиной. Он молча жевал мясо, глядя перед собой невидящими глазами, болезненно яркими в отблесках костра. Сольвейн перестал улыбаться. Он потешил свою гордость, выведя мальчишку на всеобщее обозрение, однако по отношению к самому мальчишке это было довольно жестоко. Он протянул руку и взял Бьёрда за плечо. Тот повернул голову. Неужели в его глазах был упрёк?.. Невозможно.
— Наелся? Пойдём.
— До чего же ты, Сольвейн, пристрастился к медку, и часа без него вытерпеть не можешь, — заметил Дурдаст, и барра снова грянули хохотом.
Под этот хохот Сольвейн и увёл от них своего кмелта.
В шатре он сам снял плащ с плеч мальчишки — и расстелил на полу. Шутка Дурдаста, хотя и была не слишком свежа, соответствовала истине. Он действительно пристрастился к кмелтскому мёду — и, кажется, сам не знал, насколько.
— Ложись, — сказал Сольвейн.
Бьёрд обернулся и посмотрел ему в глаза.
Было мгновенье, когда Сольвейн не сомневался, что мальчик сейчас заговорит — и это было так же страшно, как если бы вдруг подал голос конь, которому слишком нещадно дают шенкелей. Сольвейн смотрел в серовато-голубые глаза, затуманенные на сей раз не яростью, а тоской, и снова спрашивал себя, что сделал бы восемнадцать зим назад, если бы та голубоглазая кмелтка смотрела на него вот так. Спрашивал — и не мог найти ответа.
— Ложись, — повторил он.
Мальчик отвернулся от него — и лёг, так и не сказав ни слова.
Сольвейн зажёг лучину и опустился рядом. Волчья шерсть на изнанке плаща щекотала ему ладонь. Он не снял ножны с пояса и вообще не стал раздеваться. Оперевшись на локоть, он перевернул Бьёрда на спину. Тот, не противясь, лёг, тут же согнул ноги в коленях, разводя их в стороны — он знал, что сейчас будет.
Сольвейн молча заставил его распрямить ноги. Потом накрыл ладонью его член и стал поглаживать, неторопливо и так бережно, как только мог. Постепенно дыхание парня участилось, а член, казавшийся таким маленьким в сравнении с огромной ладонью барра и его собственным естеством, стал твердеть и подниматься. Тогда Сольвейн наклонился к нему и обхватил губами.
Когда мальчишка излился, мучительно стеная и кусая губы, как делал всегда — так, словно это причиняло ему больше страданий, чем удовольствия, — Сольвейн ляг рядом с ним, привычно перевернул на бок и прижался твёрдым членом, обтянутым кожаной тканью штанов, к его пояснице.
— Не бойся, — сказал он, обвивая руками тяжко вздымающуюся грудь своего кмелта. — Сегодня я не трону тебя.
Он услышал прерывистый, изумлённый вздох — мальчик, видимо, понял и не мог поверить. Ещё бы — прежде Сольвейн никогда не отказывал себе в удовольствии. Но сейчас он не хотел чувствовать, как это тело вздрагивает в его руках. Он хотел, чтобы оно лежало рядом с ним в покое и тепле, ничего и никого не боясь.
— Я не сомкну глаз, — сказал Сольвейн тихо, больше себе, чем ему. — Ты можешь спать. Тебе ничто не грозит.
И вскоре дыхание Бьёрда выровнялось, неловкое движение прекратилось. Он уснул, впервые не пытаясь отстраниться от прижимавшегося к нему большого, требовательного тела. Сольвейн лежал в полутьме, глядя на капельки пота, блестевшие на виске Бьёрда. Постепенно они высохли. Тогда он провёл пальцем по гладкой коже и коснулся её губами. Парень застонал во сне, заворочался — и повернулся к Сольвейну лицом. Он так и не проснулся.
Лучина догорела перед рассветом. Сольвейн лежал с открытыми глазами, не размыкая рук, сомкнутых у Бьёрда на спине. Когда кругляшок неба в дымовом отверстии купола стал светлеть, Сольвейн незаметно для себя задремал, убаюканный странным спокойствием, какого не знал никогда прежде.
И уже сквозь дрёму услышал по-кошачьи мягкие шаги и шорох за пологом шатра.
Он вскочил как раз вовремя, чтобы успеть выхватить секиру и отбить клинок, летевший на него. Бьёрд тоже проснулся мгновенно и — умный мальчик! — одним движением откатился в сторону, сообразив, что негоже путаться под ногами у барра. Сольвейн отбил ещё один удар — и тут сквозь разрезанный полог шатра скользнула вторая фигура, тоже с клинком в руке. Тогда он понял.
— Асторгские шавки, — прорычал Сольвейн сын Хирсира — и, уйдя от нового удара, обрушил секиру на тень, темневшую у разрезанного полога.
Его шатёр был невелик, и в нём не было места для порядочного замаха — на открытом пространстве таким ударом когорунского наложника разрубило бы пополам. Но асторги недаром славились звериной ловкостью — мальчишка успел отшатнуться, и лезвие секиры лишь скользнуло по его лицу, рассекая кожу и хрящи. Асторг завопил, и одновременно с ним завопил его брат, так, словно Сольвейн ударил его самого — это был вопль рыси, которой подожгли хвост. Мгновенно забыв о противнике, уцелевший асторг кинулся к брату, схватившемуся за лицо. Сольвейн решил, что и так оказал им больше чести своей секирой, чем они заслужили — и могучим пинком вышвырнул обоих через дыру, которую они сами и прорезали в стене его шатра, будто гнусные воры. Близнецы выкатились наружу сплетённым клубком, словно щенки.