— Что же, — сказал он в полном молчании. — Тогда я возьму его сам.
Он не мог не видеть, как смотрят на него глаза кмелтского мальчишки. Сольвейн тоже видел эти глаза. И чудилось ему, что не было этих восемнадцати зим, что он вновь в Кремь-яне, и смотрит теперь со стороны на самого себя, развязным шагом победителя подходящего к беспомощной жертве, желающей лишь одного — умереть, если нельзя убить. Бьёрд был обнажён — он ушёл из шатра Сольвейна голым, и теперь его нагота веселила воинов и упрощала их задачу. Близнецы-асторги силой поставили его на колени, один из них заставил его уткнуть голову в песок, другой надавил на спину, не давая распрямиться. Рунгар обошёл распластанного мальчишку и остановился сзади, перед задранными голыми ягодицами, казавшимися сейчас, при свете дня, особенно маленькими, бледными и худыми.
— Слишком тощ, — сказал Рунгар недовольно, развязывая штаны. — Неужто он в самом деле сладок, Сольвейн? Если ты обманул меня, берегись…
Его огромный, лоснящийся на свету член вынырнул из штанов и просунулся между разведённых ягодиц мальчишки, приноравливаясь. Бьёрд вздрогнул так, словно его приложили калёным железом, и рванулся с такой силой, что двое асторгов едва удержали его. Рунгар нахмурился.
— Держите крепче, — приказал он — и качнул бёдрами, вгоняя свой член в тело кмелтского мальчика, которого Сольвейн поклялся никому не отдавать.
Бьёрд закричал. Он никогда не кричал, когда его брал Сольвейн. Но теперь крик вырвался из его горла, несмотря на ткань, забивавшую ему рот, и в этом крике было много больше ярости, чем боли. Сольвейн закричал тоже — он не помнил, что, — и их крик слился в один.
Рунгар ухмылялся в бороду, толкаясь всё глубже в распростёртое под ним беспомощное тело.
— Что, кмелтёныш, велик я? Велик… — проговорил он и, схватив мальчишку за бёдра, насадил его на себя, постанывая от удовольствия. Сольвейн смотрел, не мигая, и думал, что, если собрать все силы и кинуться вперёд, может быть, железные гвозди пропорют его ладони и он освободится. Он не думал, что искалеченные руки не смогут поднять секиру. Он думал только о том, чтобы отшвырнуть прочь похотливого борова, которого он прежде звал когоруном, и его шелудивых асторгских псов, и поднять с окровавленного песка своего мальчика, и отнести его к реке, чтобы вода смыла с него боль и позор…
Рунгар откинул голову и утробно застонал, кончая. Вмятые в песок колени кмелта тряслись, он едва держался на них, в основном за счёт грубых рук барра, державших его бёдра. Рунгар отстранился и отряхнул член, обмякавший в его ладони, так, что капли семени брызнули на сведённые судорогой мальчишеские ягодицы. Неужели, подумал Сольвейн, в первую ночь я сделал с ним то же самое? Как же он должен теперь ненавидеть меня…
— Драт проклянёт тебя, Рунгар, — сказал Сольвейн, и его голос прозвучал невносимо отчётливо в могильной тишине, стоявшей над лагерем.
Ему почудилось, или Рунгар действительно вздрогнул? Он бросил быстрый взгляд на распятого воина, уже наполовину мертвеца, осмеливавшегося его судить. Потом отошёл на шаг, медленно облизывая тёмные губы.
— Ты был прав, Сольвейн сын Хирсира, хотя я и не думал, что предатель способен изрекать что-то, помимо лжи. Этот мёд действительно сладок. Попробуйте его, мальчики мои, — ласково сказал он своим асторгам, которые, казалось, только и ждали позволения. Они разом вскочили, отпустив мальчишку, и тот без сил упал на землю. Наложники Рунгара тут же подхватили его с двух сторон — один развёл ему ноги и принялся трахать, ещё нетерпеливее и грубее, чем делал это его хозяин, а другой схватил Бьёрда за волосы, заставил поднять голову и, выдернув кляп у него изо рта, запихнул свой член ему в горло. Эти двое всё всегда делали вместе. Сольвейн слышал, больше всего они любили совать оба свои хрена одновременно в одну дырку. Он надеялся, что умрёт прежде, чем увидит это — и боялся, что умрёт прежде.
Бьёрд всё ещё сопротивлялся, из остатка сил, но это их лишь раззадоривало. Близнецы-асторги насиловали его вместе, перемежая стоны взрывами хохота, и Рунгар наблюдал, как они делают это, прикрыв глаза. Он не завязал штанов, и все видели, как его член медленно наливается новой кровью. Внезапно он оказался рядом с Сольвейном, совсем близко, и сказал ему очень тихо, так, что не услышал больше никто:
— Тебе следовало оставить его там, где ты его взял.
И это были первые слова, на которые Сольвейн не нашёлся, что ответить.
— Хорошо, — сказал Рунгар, когда оба его наложника излились и в изнеможении отстранились от жертвы. — Продолжим в моём шатре. Прости, что лишаю твои глаза этого зрелища, Сольвейн. Я верю, ты был бы не против присоединиться, но эта телега не вместится в мой шатёр. Впрочем, если отрубить тебе руки… — он как будто задумался, и Сольвейн ответил ему — столь же тихо, как сам Рунгар прежде: