Потому никто не удивился, увидев Сольвейна с его добычей, въехавшего в лагерь лёгкой рысью. Своего пленника он вёз, перекинув через седло и связав ему руки и ноги под конским брюхом. Не лучший способ для перевозки раненого, но что делать, если мальчишка дрался, кусался и рвался из рук с силой, которой никак нельзя было заподозрить в тщедушном тельце кмелтёныша. Пока Сольвейн не связал его, он всё тянулся к оружию и лопотал что-то на своём языке. Пристукнуть его, чтобы утих, Сольвейн не решался, боясь, что после этого мальчишка уже не очухается. Даже через лес к лагерю он ехал когда рысью, а когда и вовсе шагом, не рискуя добивать парня галопом. Некоторые из собратьев осудили бы его за это — ишь, заботливый выискался! — но прочие, он знал, с пониманием отнеслись бы к тому, что он печётся о сохранности добычи. Потому что каждый барра знает: мало взять, надо суметь сохранить.
Сольвейн спешился у своего шатра, стреножил и расседлал коня. Вокруг было не слишком людно — многие ещё оставались в селении, заканчивая грабёж. Где-то вдалеке визжала женщина, хохотали мужчины и ржали кони. Закончив с лошадью, Сольвейн потрепал её по холке, обещая вскоре вернуться и вычистить верного жеребца, и только тогда развязал ремень, притягивавший руки его пленника к ногам. Мальчишка стал соскальзывать с коня, Сольвейн подхватил его и не дал упасть. Кмелт дёрнулся, ненавидяще сверкнул глазами — и уронил голову на грудь. Сознания он так и не потерял, и это был добрый знак.
Сольвейн легко подхватил его на руки и внёс в свой шатёр, как воины барра вносят молодых жён. Кто-то за его спиной заметил это и захохотал, тыкая в него пальцем.
Он не мог видеть, что ни тени улыбки не было на лице Сольвейна сына Хирсира.
Шатёр окутал его шёлковым полумраком и прохладой, блаженной после жестокосердия южного солнца. Сольвейн опустил свою добычу на земляной пол и только тогда позволил себе перевести дух и утереть кровь, всё ещё лившуюся из пореза на лбу. На поле брани он не посмел перевязывать столь ничтожную рану — это было бы недостойно, — зато теперь мог это сделать. Однако не сделал. Прежде он наклонился к своему пленнику и заставил его распрямиться. Скользнул раскрытой ладонью по твердому от напряжения телу, нащупывая рану…
И связанные руки, сцепившиеся в замок, рассекли воздух у его лица.
Он едва успел отскочить — и ругнулся вслух, громче, чем следовало — снаружи могли услышать. Мальчишка привстал, подгребая под себя скрученные верёвкой ноги, подобрался, будто змея, изготовившаяся для прыжка. Сольвейн снова выругался и, схватив его за волосы, швырнул в сторону. Кмелтёныш покатился по земле. Сольвейн отвернулся от него, продолжая ругаться про себя. Наклонился к миске с водой, стоявшей наготове на коробе, и умылся. Вода освежила его лицо, и Сольвейн понял, что оно пылает, и виной тому вовсе не царапина.
Он выпрямился и посмотрел на своего пленника, затихшего в углу шатра. Тот лежал, не шевелясь, запрокинув голову и закрыв глаза, часто и хрипло дыша. Похоже, на этот глупый порыв ушло всё, что ещё горело в нём, и силы вконец его оставили.
И только тогда у Сольвейна сына Хирсира, воина когоруна Рунгара, достало отваги спросить самого себя: "Зачем ты это сделал?"
Он знал, зачем. Но думать об этим не пришло время — и не будет смысла, если мальчишка умрёт.
Кровь из пореза снова собралась над бровью и поползла на скулу. Сольвейн ещё раз умылся — вода в миске успела стать бурой. Потом подошёл к пленнику и поднял его. Тот больше не пытался сопротивляться. Он, кажется, весил теперь ещё меньше, чем когда Сольвейн вынес его из кмелтской хижины в деревне. Это значило лишь одно: жизнь улетала их него.
Сольвейн вынес его наружу и пошёл к реке, которую здесь называли Долла, что значило — Стремительная.
Барра верят в целительную силу воды; вода уносит дурное и смывает позор, поэтому потерявших честь всегда отдают воде. Сейчас, впрочем, Сольвейна больше интересовало расположение ран на теле кмелта — а ещё ему не терпелось посмотреть, какое у мальчишки лицо. Выйдя на берег, Сольвейн положил пленника на прибрежную песчаную полосу. Потом вынул нож, встал на колени и стал разрезать на нём одежду. Парень не сопротивлялся — он наконец впал в беспамятство. На нём было холщовое тряпьё крестьянина, ничего похожего на доспехи. Кое-где ткань прилипала к коже, и Сольвейн, не зная, раны ли это или просто засохшая кровь, на всякий случай не отдирал эту ткань, а обрезал её ножом. Освободив тело пленника от тряпья, Сольвейн снова поднял его на руки и вошёл с ним в воду, так, что бурные воды Доллы дошли ему до бёдер.