А если нет?
Он вдруг понял, что уже почти окончательно поверил, будто перед ним — его кровь. Вот отчего так смущали его слова когоруна, вот отчего Сольвейн омыл раны мальчика прежде своих, вот от чего места себе не находил сейчас… Но если не сын он тебе, Сольвейн? Что сделаешь с ним тогда? Пожалеешь ли, что омыл его раны? И что ответишь завтра Рунгару, когда снова спросит?..
Он очнулся и понял, что сидит в поту, тяжело дыша. Сердце колотилось, и член, налитый тяжёлой кровью, плотно прижимался к животу. Так отчего же, отчего ты забрал его себе, Сольвейн, когда увидел его глаза — оттого, что подумал про свою кровь и разделяющие вас восемнадцать зим, или всё-таки оттого, что и ныне, спустя восемнадцать зим, эти глаза лишают тебя рассудка, с чьего бы лица ни глядели они на тебя?..
Сольвейн вскочил и выбежал вон, забыв погасить лучину.
Когорунский пир ещё продолжался, и Сольвейн не без труда разыскал старого Корла. Старый Корл когда-то побывал в плену у кмелтов, год просидел у них в цепях и бежал, убив из них тридцать шесть человек. Он неплохо болтал по-кмелтски. Ныне он меньше воевал и больше советовал, зная кмелтов не много хуже, чем собственное племя; сам когорун, случалось, слушал его. Сейчас Корл грелся у огня, пока молодые барра забавлялись поодаль — под кем-то из них только что умерла рабыня, и теперь его с хохотом охаживали кнутами.
— Корл! — сказал Сольвейн, не садясь. — Как спросить на языке кмелтов: "Ты родом из этих мест?"
Старый Корл вскинул на Сольвейна единственный глаз — другим расплатился за побег из плена. Пошамкал плоскими губами. Сказал:
— Дар этай иннолеку?
Несколько слов, звучавших для Сольвейна, будто одно. Сольвейн повторил их — и, развернувшись, почти бегом кинулся обратно.
Ничто не успело перемениться: лучина горела, кидая беглые тени на худую мальчишескую спину, иссечённую длинными белыми рубцами. Острые лопатки торчали под бледной кожей, отблески света переливались на сведённых бёдрах, мускулистых и стройных… Сольвейн встал на колени, взял Бьёрда за плечи и рывком повернул к себе. Тот коротко, по-детски ойкнул, голубые глаза распахнулись в сонном недоумении. Никогда Сольвейн не видел такими ТЕ глаза! Он видел их в лютом гневе, в предчувствии позора и смерти… Такими — нет.
Что сделал бы ты, Сольван, если бы она посмотрела на тебя вот так?
Едва шевеля губами, он хрипло повторил слова, услышанные от Корла:
— Дар этай иннолеку?
Голубые глаза в светлых ресницах снова моргнули, отгоняя сон — медленно, будто давая Сольвейну время, которое он не знал, как использовать…
И Бьёрд кивнул — медленно, будто давая Сольвейну время, которое он уже знал, как использовать.
Облегчение — дикое облегчение затопило Сольвейна. И облегчение это было сильнее стыда. Издав короткое, утробное рычание, он одним движением повалил мальчишку на спину. Выхватил нож, полоснул — и ремень, притягивавший руки кмелта к ногам, упал наземь. Стройное юное тело распрямилось, изогнулось, ужом выскальзывая из рук, но Сольвейн схватил его и рывком перевернул на живот. Потом поставил на колени и на миг отпустил, чтобы развязать тесёмки на своих штанах. Он думал, пленник воспользуется этим мгновеньем, чтобы вырваться — но тот лишь слегка шевельнулся, упираясь темноволосой головой в связанные руки. Было столько покорности, столько внезапной податливости в этом движении, что Сольвейн забыл самого себя. Схватив в ладони упругие, маленькие ягодицы, развёл их в стороны и с глухим стоном вбил между ними свой член — так, как делал сотни раз с сотней податливых тел. Он ждал крика или плача — всегда был крик или плач, но мальчик лишь вздрогнул, задвигался, пытаясь отстраниться, однако вовсе не с тем молчаливым бешенством, с каким вырывался утром. Сольвейн не думал об этом; он двигался, вминая пальцы в белые ягодицы, хрипя, не чувствуя, что корка на лбу лопнула и кровь из раны снова льётся по лицу. Мальчишка стал наконец стонать — глухо, как сам Сольвейн, сквозь стиснутые зубы. Сольвейн шлёпнул его по заду раскрытой рукой — так, что остался красный след от ладони, — и парень застонал громче. Взлохмаченная голова упиралась в земляной пол рядом со скрученными запястьями, дёргалась от каждого толчка. Внутри у него было жарко, тесно и сухо, сухость эта дразнила член Сольвейна, привыкший к влажным женским лонам, и делала его выносливее обычного. Он не знал, как долго двигался в мальчишке, и выстрелил неожиданно для себя самого, так неожиданно, что ноги у него подкосились и он повалился, придавив собой тело, которым только что овладел.