Можно быть роковой красавицей, – развивала она свою мысль, – но, представьте, красавице на голову падает сосулька. Все спрашивают, из-за чего она умерла. Им говорят: из-за сосульки. Хи-хи, сосулька. То есть, потом спохватятся и состроят траурное лицо, но первая реакция будет именно такая. Вот ужас, правда?! У всех в памяти ты навсегда останешься ассоциированной с сосулькой. Или со свиным гриппозным рылом.
И блондинка мечтательно нараспев повторила:
– То ли дело: «Погиб в автокатастрофе…» Или: «Погиб под колёсами автомобиля…» Тоже романтично.
Её речь вызвала большое одобрение у всех, только соседка в платочке загрустила. Тихонько тронула Ивана Кирсаныча за руку.
– Как вы думаете, моему Костику ведь не было больно, правда? Он тепло был закутан, тогда зима была, – она начала перечислять, загибая пальцы: – Сначала маечка (от крови и грязи так и не отстиралась). Рубашечка клетчатая с начёсом, пуловер с зайчиком, жилетка двойной вязки. Шубка мутоновая, штанишки стёганые… Вот я всё думаю: Костику не было очень больно, правда? Жилетка-то двойной вязки, – особые надежды она возлагала почему-то на жилетку.
Иван Кирсаныч не знал, что на это сказать. Блондинка ему шёпотом сердито объяснила: «Чего тут не понять? Сынок у неё под джип попал». И очень спокойно, даже грубовато обратилась к женщине:
– Господи, она сомневается. Ну, сама попробуй: защеми дверью голый палец – или толсто забинтованный. Есть разница?
Они вышли из-за стола и тут же поэкспериментировали. Замотали палец женщине сначала носовым платком, салфеткой и потом ещё подолом юбки (а ведь на Костике шубка была и жилетка двойной вязки – никакого сравнения). И несколько раз с силой прихлопнули дверцей вагончика.
«Совсем, совсем не больно!»– женщина тихо просияла и медленно пошла вдоль стола, шепча что-то под нос и торжественно неся укутанный палец перед собой. Но уже через минуту, видимо, забыла про эксперимент, и с другого конца стола слышалось: «Правда, моему Костику не было больно? На нём была маечка, пуловер с зайцем и т. д.»
Тут-то Иван Кирсаныч вспомнил. В соседнем дворе джип, разворачиваясь на детской площадке, задавил мальчика Костика. Но ведь и маму подмяло под машину, и она тоже… того. Жмурик. Иван Кирсаныч смутился.
А веселье за столом нарастало, вино ударяло в головы, голоса набирали силу, языки развязывались.
– Светочка, вы снова перепьёте, как в день своего восемнадцатилетия, – сладко обратился к юной байкерше человек со шрамом.
– В жизни раз быва-а-ает.
Восемна-а-адцать лет! – оглушительно грянули гости песню Пахмутовой, обняв друг дружку за плечи и закачавшись, как в игре «море волнуется – раз, море волнуется – два».
– Ай, оса, оса! – взвизгнула красивая дама и замахала руками – но её успокоили, что это всего лишь муха.
– Нет, вы подумайте: на жене ни царапины! – возмущался огородник.
– Не стоит так нервничать, – уговаривали его, – ведь нас уже нет!
– Напротив! – не соглашался кто-то. – Именно теперь можно нервничать сколько угодно – ведь нас всё равно уже нет!
Иван Кирсаныч кое-как, частями выбрался из-за стола и, под шумок, покинул вагончик. А уж там припустил к дому, со свистом астматически дыша, потрескивая на бегу, отдуваясь: «Уп-па!»
Дома юркнул в постель к Петровне – и провалился в сон.
– Что с тобой, Ваня? – тревожно спрашивала на следующий день жена непривычно понурого Ивана Кирсаныча. Спохватилась: – Да, слыхал, у верхних несчастье? Серёжка насмерть разбился. Сколько ему говорили: носишься как чёрт.
После обеда Неонила Петровна стала торжественно наряжаться.
– Как куда? На вечеринку, забыл? Я твой чёрный костюм отпарила, белую рубашку нагладила. Поди вымойся как следует, чистое бельё я приготовила.
Иван Кирсаныч как неживой дал проделать над собой все манипуляции. Был уже вечер, темнело. Они вышли под ручку, Иван Кирсаныч ещё надеялся на лучшее. Но супруга решительно повела его от дома в сторону автомобильной свалки.
«Значит, когда ехали с дачи… Не вписались в поворот. Хорошо, хоть с внуком всё в порядке…»
Но Неонила Петировна, проходя мимо детского сада, резко свернула туда, бросив:
– Обожди, я за Рустиком!
Господи, только не это! Иван Кирсаныч привалился к детскому заборчику и горько заплакал. Плакал он о людях, бездумно играющихся в железные машинки и в собственные жизни. Плакал навзрыд о стране, где мертвецы веселятся как живые, а живые оцепенели как мёртвые. Но дети, дети за что?! Как бык на заклание, покорно повесил он лобастую голову.