Лицо Босса окаменело. Он думал.
— Но ничего не случилось, — промолвил он тяжело.
— Знаю. Но аспирант Тайвуда говорит, что путешествие на сто лет в прошлое занимает сутки. Предполагая, что цель — Древняя Греция, мы получаем двадцать веков — двадцать дней ожидания.
— Можно его остановить?
— Я не знаю. Тайвуд мог знать, но он мертв.
Весь ужас случившегося обрушился на меня с новой силой, куда тяжелее, чем прошлой ночью… Всему человечеству вынесен смертный приговор. Это всего лишь жутковатая абстракция, но для меня она невыносимо реальна. Потому что приговор вынесен и мне. И жене моей. И сыну.
Непредставимая смерть. Прекращение бытия, не более. Смолкший вздох. Растаявшая мечта. Падение в смутное непространство и невремя. Я не умру — меня никогда и не будет.
Или все же останется что-то — моя личность, эго, душа, если хотите? Иная жизнь? Иная судьба?
Ничего подобного я тогда не сказал. Но если бы холодный ком у меня под ложечкой можно было описать словами — это те самые слова.
Боссу тоже пришло в голову нечто подобное:
— Тогда у нас еще две с половиной недели. Нельзя терять времени. Поехали.
Я криво усмехнулся:
— Побежим догонять книжку?
— Нет, — холодно ответил Босс. — У нас есть два направления работы. Во-первых, ты можешь ошибаться. Твои рассуждения могут еще оказаться ложным следом, подброшенным нам, чтобы скрыть истинную подоплеку событий. Это надо проверить.
Во-вторых, ты можешь быть прав, и тогда надо как-то остановить эту книгу, не преследуя ее на машине времени. Если есть способ, мы должны найти его.
— Я не хочу перебивать вас, но если это ложный след, то по нему пойдет только ненормальный. Что, если я прав и книгу невозможно остановить?
— Тогда, юноша, в следующие две с половиной недели я буду очень занят. И вам того же советую. Так время пролетает незаметно.
Босс был, как всегда, прав.
— С чего начинаем? — спросил я.
— Прежде всего надо составить список всех, кому Тайвуд делал выплаты из правительственного фонда.
— Зачем?
— Думай. Это твоя работа. Тайвуд не знал греческого — это только предположение, но вполне обоснованное. Значит перевод делал кто-то другой. Вряд ли бесплатно. И Тайвуд скорее всего не стал бы расплачиваться из личных средств — на профессорской-то зарплате.
— Возможно, его больше волновала секретность, чем экономия, — предположил я.
— Почему? Какой смысл таиться? Разве это преступление — переводить учебник по химии на греческий? Кому придет в голову искать в этом жуткий заговор?
Нам потребовалось полчаса, чтобы не только обнаружить в графе «консультанты» Майкрофта Джеймса Боулдера, но и выяснить, что в университете он занимал должность профессора на кафедре философии и что среди его многочисленных достижений числилось свободное владение древнегреческим.
Забавное совпадение — Босс еще не успел надеть шляпу, как внутриконторский телетайп, затрещав, выдал нам, что профессор Боулдер уже два часа сидит в приемной и требует, чтобы его впустили.
Босс отложил шляпу и распахнул перед профессором двери.
Профессор Майкрофт Джеймс Боулдер был серым. Серые глаза, седые волосы, мышиный костюм, а главное — серое от напряжения лицо, изборожденное тонкими морщинами.
— Я уже три дня пытаюсь добиться, чтобы меня выслушали, сэр, — тихо произнес он. — Выше вас мне не удалось пробиться.
— Выше и не надо, — ответил Босс. — Что вам угодно?
— Мне крайне необходимо поговорить с профессором Тайвудом.
— Вы знаете, где он?
— Я абсолютно убежден, что правительство удерживает его.
— Почему?
— Мне известно, что он планировал эксперимент, нарушающий требования секретности. События последних дней, насколько я могу судить, свидетельствуют о том, что секретность была нарушена, откуда естественно вытекает предположение, что опыт был проведен. Меня интересует, был ли он доведен до конца.
— Профессор Боулдер, — проговорил Босс, — вы, как я знаю, владеете древнегреческим.
— Да, — спокойно ответил профессор.
— И вы за счет правительства переводили для профессора Тайвуда учебник по химии?
— Именно, как законно привлеченный консультант.
— Но данное действие, учитывая обстоятельства, является преступным, как пособничество преступлению Тайвуда.
— А какая, простите, связь?