Старый якут кеша приехал на смешном таком олене, в потертой по бокам от долгих переходов шкуре, и тоже старой. Он все улыбался, показывая Владимиру единственный зуб. Обьяснял старательно, но без хвастовства:
- Однако, медведь на гнилом ключе шалил. Олешка пугал. Кеша думал - пешком ходить надо. Ши-ши-ихо. Далеко.
- Обманул все же медведя, дедушка?
- Обманул, обманул, радостно трясет головой старик и гладит сухой ладошкой рукав Володиной куртки и губы шепчут что-то не вслух, для себя.
Разместить 120 человек в столовой показалось делом невозможным, и поначалу хозяева повели себя со всей определенностью.
- Товарищ Высоцкий приехал для нас. Очень сожалееем, но..
Высоцкий попросил:
- Ребята, давайте что-нибудь придумаем. Мокнут люди...
И минут через 30 был готов навес. Открыли окна и двери настежь. Высоцкий тронул струны гитары. О голосе Высоцкого разговоры разные. Очень хороший, прекрасный просто писатель Виктор Астафьев (сибирского корня человек) писал в "Литературной газете": "Нельзя, допустим, петь под Высоцкого, этим хриплым голосом, орущим, несколько ерничающим, петь мог только он". Правда, довелось мне однажды послушать в том же исполнении песню, и один известный тенор не сдержался, зааплодировал: "Володя, это же Челентано - говорит, - настоящий живой Челентано!".
- Это подделка, Саша, шутка для друзей.
Настоящее было хриплым, орущим, несколько ерничающим, оно входило действующим лицом в каждый спектакль. (Любая песня Высоцкого есть маленький прекрасный спектакль, где партнерами были высокая поэзия и самобытное актерское мастерство. Многие нынче исполняют свои песни. Увы, за двери концертного зала песни не выходят. "Раздвинуть горизонты" удалось ему, в коем соединились талантливый поэт, актер, певец.
Мы слушали его под шум дождя в таежном поселке Хомонхо. Неизреченные истины, томящиеся в нас немыми свидетелями, обрели хрипловатый голос в потрясающих балладах. Все в жутком вихре и раздельно, все точно, накалено до предела, каждое слово на душу ложится и жмет ее так, что терпение на грани. Но ведь если она закрыта, то и пламя больших оркестров туда не пройдет, а здесь принимает, мается вместе с ним. И память входи в кровь нашу благодарностью миру, где рождаются такие люди.
Страсть, любовь, ненависть, не играл - живьем отдавал, как в чудесном прозрелом. А где этого, живого, напасешься? Потому, должно быть, и ушел рано, что не берегся, не берег, отдавал...
Мы тогда молчали все 4 часа, ни хлопочка он не получил время экономили, хотя знали - чудо не вечно, и с последним аккордом почувствовали прелесть утраты. Володя стоял на сколоченном из неструганных досок помосте, пот - по усталой улыбке соленым бисером. Добрый такой, приятный человек, вид немного беспомощный - дескать, все, мужики, отработал, весь, как говорится, вышел. А мужики с понятием, не настаивали, только в волнении мужики, вроде глухарей на току. Потом он ушел отдыхать на нары к старателям, но никто не расходился до самого утра: и некуда было многим уходить. Дождь барабанит по крыше, под крышей люди - говорят о случившемся без крепких, привычных слов. Бережный разговор получился, для кого-то может быть, единственный в этой жизни скитаний поисков.
Утром - на смену, о прогулках ведь здесь понятия не имеют.
Взревели двигатели бульдозеров, стальные ножи рвут вечную мерзлоту по сантиметру. Трудно крадется к золоту человек, оно же в легких местах не хоронится. Машины остановились часам к десяти утра, всего на несколько минут. Бульдозеристы, сварщики вытирали о спецовки потные ладони, жали ему руку по-мужицки, твердо, не встряхивая. Просили не забывать.
Один говорит:
- Фронтовик я, и такую благодарность от всех фронтовиков имею...
Заволновался, кашлянул в кулак, никак наладится не может...
Володя ждет серьезный, с полным к человеку вниманием пониманием.
- ... Будто ты, вы, значит, со мной всю войну прошагали. Рядом будто, дай-кось, обниму вас, Владимир Семенович...
Обнялись. Володя слезы прячет, к машине заторопился. Поехали. Опять, обычно пустой северный тракт наполнился людьми. Улыбаются из-под брезентовых капюшонов, машут мокрыми кепками.
В Бодайбинском аэропорту мы остались вдвоем. Володя сидел на лавочке, что-то писал в блокнот. И тут, как на грех, подошел высокий патлатый парень, еще не трезвый, из тех, кто в карман за словом не лезет. Протягивает Высоцкому облепленную зарубежными красавицами гитару: давай, мол, друг любезный, пой, весели публику.
Высоцкий вежливо отвечает:
- Петь не буду. Работаю, вот сижу. Не надо меня беспокоить.
За спиной патлатого еще трое образовалось. Одна компания, даже взгляд один, с хмельным прищуром, без искры уважения человеку, сырая злость, мучающая и себя, и мир божий двуногих. Кабы им знать, что человек этот, даже если по нему танк пройдет, на последнем вздохе за гусеницу его укусит. Но они в другом убеждении, пребывают в своей безнаказанности. Тогда Володя встал, сбросил куртку, а у меня четко пронеслось в голове: "Я не люблю, когда мне лезут в душу, особенно, когда в нее плюют..."
К счастью, рядом сидели геологи, они-то и угомонили хулиганов. Еще одно редкое по нынешним временам качество - Владимир Семенович не делил людей на нужных и ненужных. Он любил или презирал. Такая вот черно-белая позиция. Любил значительно больше. И та притягательная сила поэта, которую мы ощущаем в его стихах, берет свое начало в любви к людям. Иначе, откуда бы взяться таким балладам, как "Нейтральная полоса", "Кто сказал, что земля умерла". Их создал добрый художник, гражданин, сознающий свою ответственность перед народом.
Знать и не любить Высоцкого было просто невозможно. Те многие тысячи людей, которые провожали его в последний путь, и те многие, которым не удалось попасть на похороны, разве они от любопытства?! Ушел их полпред, от их имени и по душевному поручению рассказывающий всему миру их правду, ушел "Всенародный Володя": "Любовь российская и рана".
Он всегда вставал на сторону слабого и раскрывал свой кошелек для тех, кто нуждался, в строки:
... Поэты ходят пятками по лезвию ножа
И режут в кровь свои босые души ...
Они о нем самом. Босоидущий был Владимир Семенович, и ею, босой, принимал чужую боль, откликаясь всем своим огромным добром.
Кажется, во Франции застала его весть, что давний его друг, артист МХАТа Всеволод Абдулов попал в автомобильную катастрофу. Тотчас личные дела оказались на втором плане - Высоцкий у постели больного.
К друзьям, к товарищам он относился нежно, не разменивал, однако, свои чувства на слова и разговоры о них.
Но вот скончался Василий Макарович Шукшин и чувства заговорили страстной болью потери. Песня родилась об ушедшем друге в одну ночь. На первом исполнении слово вылетело из памяти, он - губу до крови закусил. Вспомнил. Допел.
... Мы возвращались из Нижнеудинска в Иркутск. Высоцкий все подходил к проводнику, спрашивал, когда Зима, а на станции первым спрыгнул с подножки и ушел в город. Вернулся он перед самым отходом поезда пыльный, счастливый.
- Городок-то не очень приметный, - говорил он, провожая взглядом прочно сидящие на земле деревянные дома, - обыкновенный городок сибирский... Но видишь, как получается - поэт в нем родился... (Он имел ввиду Евгения Александровича Евтушенко).
Не знаю, как встретил смерть Владимир Семенович Высоцкий, да и никто не знает: он был с ней один на один, однако, смею предположить - достоинство ему не изменило. Редкого мужества был человек и трезвого отношения к бытию. "Кто учил людей умирать, тот учил их жить" - писал Мишель Монтень.