— Простите матушка, за ради Христа, - пролепетал я подчёркнуто подобострастно, бросившись целовать ей руки.
— Не гневитесь, что к вам не сразу явился.
— Лето кончается, а я приёмным родителям, благодетелям своим, ещё и не помогал, - покаялся сразу, едва приложился к тонким длинным пальчикам, холёной кисти хозяйки.
— Прямо не рука, а палочка для мороженного эскимо, - неожиданно пришло в голову сравнение, глядя на, безукоризненно белые, ладони попадьи, благочинно уложенные на коленях.
— Приболел я, по дороге домой, - соврал без зазрения совести. Всё равно, у моих односельчан нет способов проверить правдивость отмазки.
— Даже в больнице лежал, вместе с фронтовиками, отправленными в тыл, - фантазировал подробности, по чистому наитию.
— Такого наслушался! Такие ужасы на войне случаются…
— Мужики без ног, без рук лежат, - как бы от волнения, перехватило дыхание.
— Как вспомню, так слёзы пробиваются, - признался, вытирая глаза.
— Выздоровел то я быстро, да не мог сразу уехать. Помогал солдатушкам чем только мог. Утки выносил, постели перестилал, на операции возил. Сёстры милосердия, все хлипкие девчонки.
— Даже песни, выздоравливающим пел, - обрадовано вспомнил,
— Ваша наука игры на гитаре пригодилась, - не преминул польстить хозяйке.
Не давая возможности опомниться, пользуясь законным правом на детскую непосредственность, без разрешения бросился к гитаре, висевшей в соседней комнате.
Сделав небольшой проигрыш, обозначив простую мелодию, тонким пронзительным голосом затянул:
Враги сожгли родную хату
Сгубили всю его семью
Куда ж теперь идти солдату
Кому нести печаль свою
Пошел солдат в глубоком горе
На перекресток двух дорог
Нашел солдат в широком поле
Травой заросший бугорок
Стоит солдат и словно комья
Застряли в горле у него
Сказал солдат
Встречай Прасковья
Героя мужа своего
Готовь для гостя угощенье
Накрой в избе широкий стол
Свой день свой праздник возвращенья
К тебе я праздновать пришел
Никто солдату не ответил
Никто его не повстречал
И только теплый летний вечер
Траву могильную качал
Вздохнул солдат ремень поправил
Раскрыл мешок походный свой
Бутылку горькую поставил
На серый камень гробовой…
Мне не дали допеть, все женщины, собравшиеся в комнате. Они ревели навзрыд, перекрывая мой детский голосок. Ревела домоправительница, впустившая меня. Плакала как дитя Степанида, - няня поповской дочки. Даже дочка, трёхлетняя Машенька, глядя на расстроенную маму, хныкала вместе со всеми. Только сейчас заметил, что у меня самого по щекам бегут солёные ручейки. Даже не заметил, как заплакал сам.
Я так хотел зацепить, обиженную на меня благодетельницу, что расчувствовался не на шутку и сам.
Как и ожидал, после очищающих душу слёз, Настасья Афанасьевна, сердечно протянула ко мне обе руки. Не колеблясь ни минуты, бросился под них так, что сразу ощутил их на своей вихрастой голове.
— Тут про тебя столько мерзких слухов распускают, - неровно выговаривая слова, после недавних рыданий, информировала молодая попадья.
— Не можешь ты быть гадким человеком, если так тонко чувствуешь чужую беду, - произнесла вслух вывод, заставивший её передумать.
— Теперь я точно уверена, что всё это грязный оговор низких завистников, - вытирая платочком мои щёки, уверенно и торопливо, шептала мне молодая женщина.