Что жизнь! Он был готов к смерти, тем более что здесь, среди снегов она представлялась удивительно легкой, красивой и светлой, звала за собой.
Единственное, что удерживало его от того, чтобы уснуть сладким сном в ее объятьях, было стремление сперва сделать так, чтобы эта смерть не была напрасной.
Ему хотелось, засыпая, улыбаться мысли о том, что ему, обычному ремесленнику, ничем не отличавшему от множества других простых горожан, ни наделенному ни магической силой Хранителя, ни мудростью служителя, ни даже мечом воина, удалось спасти город от беды, перед которой оказались бессильны все остальные. В его голове вились мысли, воспоминания, похожие на пчелиный рой, круживший над липами и яблонями, собирая нектар с цветов…
Минула уже целая неделя с тех пор, как он покинул город, а он помнил все так, словно это было лишь вчера. Неделя… Великие боги! Разве мог он представить себе, что уходит так надолго! Тогда, в самом начале ему казалось, что достаточно переступить границу оазиса, чтобы все свершилось. Он был убежден в этом настолько, что даже не хотел ничего брать с собой – ни пищи, ни огненной воды Суму с припасами ему силой всучили дозорные, взявшиеся проводить до самой черты.
И эта одежда… Он заерзал, пытаясь получше закутаться, устроиться так, чтобы толстый, связанный из собачьей шерсти, свитер и меховой полушубок сохраняли в себе как можно больше тепла. А ведь он чуть было не отказался и от нее. И не столько потому, что горожанину не хотелось даже на время одеваться в наряд караванщика, переставая, пусть только внешне, но все же, был тем, кем был от рождения. Конечно, он думал и об этом. Главное другое – в чужой одежде было так неудобно! Мало того, что она была тяжелой, камнем наваливаясь на плечи, и сковывая движения, так еще шерсть жалила хуже крапивы, вызывая зуд.
Но то, что в городе казалось не просто не нужным грузом, а даже помехой, здесь, в снегах, спасало жизнь. И странник уже жалел о том, что не одел под брюки вторые, как ему советовали. И не взял еще один свитер. Он бы сейчас очень пригодился. Хотя бы как плотная теплая ткань, которую можно было бы порезать на части и замотать руки или ноги. А хорошо было бы, если б хватило и на то, и на другое! Если же он взял бы побольше огненной воды…!
Он мотнул головой, прерывая фантазии, от которых становилось теплее лишь в самый первый миг, а затем холод усиливался, продирая до самых костей. Казалось, что мороз проникал не только под одежду, но даже плоть, студя сердце и душу.
Он огляделся вокруг, прищурился, стараясь разглядеть хотя бы что-нибудь за метелью. Но нет. Сколько он ни читал молитв, призывая госпожу Айю, прося Ее снизойти к мольбам простого смертного и прийти к нему, богиня не откликалась.
Он ушел столь далеко от города, как не забредал ни один житель оазиса. И лишь затем, чтобы госпожа Айя откликнулась на зов, который оставляла без внимания за гранью тепла. Так говорил Хранитель, напутствуя его в дорогу, повторяли служители, провожая до приграничья, думал он сам. Но с каждым новым шагом, новым мигом, проведенным в снегах, у него оставалось все меньше и меньше веры.
Может быть, Она не слышала его за шумом ветра или вообще не знала о существовании того, кто был для небожительницы лишь неясной серой тенью, запорошенной снегом. Может быть, Она была где-то далеко, когда пустыня бесконечна и в ней бессчетное число Ее ледяных дворцов. А, может, богини луны и вовсе не было на земле в этот миг вечности, когда тучи закрыли за собой ночное светило. И, в конце концов, какое госпоже Айе дело до живых, когда Ее забота о смертных ограничивается лишь миром их вечного сна?
Горожанин тяжело вздохнул. Он был простым гончаром, никогда ни чем особым не выделявшимся. Имел небольшую лавку, мастерскую, доставшуюся ему в наследство от не так давно умершего отца, и которая должна была со временем, если на то будет воля богов, перейти к его сыну-первенцу, не рожденному, жившему пока только в его воображении.
Впрочем, он уже приглядел себе невесту. Ее родители – одного с ним поля ягоды – были не против, так что все шло к свадьбе, а там дети сами на голову посыпятся.
"И пусть", – он глядел на это со смирением перед волей богов, которые слали каждой семье столько детей, сколько было, по Их мнению, достаточно, чтобы не угас род смертных. Гончар сам вырос в большой семье, правда, парней в ней было лишь двое: он да младший брат, принятый несколько лет назад в школу служителя.
Но для продолжения рода ведь нужны и дочери, не так ли?
Его отец, и дед, и прадед, и множество других предков до них были гончарами.
Ремесло совершенствовалось, накапливались знания и опыт, секреты, которые можно было передать наследникам. А у него были не просто способности, но талант. Он чувствовал глину, понимал ее, разговаривал с ней, словно живой, и та слушалась его, принимая самые прекрасные и изысканные формы…
Тут его взгляд упал на кисти рук. Красные, распухшие пальцы шевелились с трудом, не желая подчиняться. Временами ему казалось, что этими руками он больше не сможет ничего сделать и это пугало его. А следом приходил другой страх – мысль о том, что у него никогда не будет своей семьи, наследника, которому он смог бы передать семейное дело. Не будет потому, что он не вернется из снежной пустыни назад, и эта смерть – сейчас, когда у него нет ничего, кроме собственной жизни – пусть даже овеянной славой спасителя, положит конец роду, лишив будущего столь долгое прошлое…
"Нет!- он вновь замотал головой, отгоняя черные мысли и мрачные предчувствия.
Его губы сжались в тонике синеватые нити, руки сильнее прижались к бокам, сдавливая их с двух сторон.- Госпожа Айя, где же Ты! Почему не идешь на мой зов?
Ведь я сделал все так, как мне было велено! Или надежда была лишь призраком?…Нет, нет… – мысленно повторял он, словно найдя в этом кратком слове – знаке отрицания – силы, которые не могло ему дать более ничего. – Я должен верить,-упрямо твердил он, стремясь убедить в этом самого себя. – Должен! Может быть, я допустил какую-то ошибку и поэтому богиня не приходит ко мне. Да, ошибка! – он схватился за эту мысль как за спасительный луч тепла. – Я должен мысленно вернуться назад, пройти весь путь с самого начала, найти ее и исправить! – он бросил взгляд на угасающий огонь. – Пока у меня еще есть время… – затем, неловко захватив не слушавшимися руками суму, он подтянул ее к себе, вытащил сосуд с огненной водой. – Костер должен гореть. Если я замерзну, усну вечным сном сейчас, не выполнив поручение, то вечно буду мучаться, гнетомый чувством вины… – горлышко замерзло, пробка не хотела вытаскиваться. А тут еще и эти толстые, чужие пальцы. Ему пришлось изрядно помучиться, прежде чем удалось открыть. И тут вдруг сосуд выскользнул из его рук. – О нет, только не это! – горожанин изловчившись, поймал бутыль, но к тому времени почти вся огненная вода вылилась. Костер запылал ярко, как никогда. Сразу стало тепло. От пламени повеяло покоем. – Ну и пусть, – с каким-то удивительным смирением, даже безразличием подумал горожанин. – Если не сейчас, то никогда", – и он выплеснул в костер последние капли.
Отбросив ставший бесполезным сосуд куда-то за спину, в неизвестность снежной пустыни, он вытянул руки к огню, наслаждаясь излучаемым им теплом, устремил взгляд на танец языков пламени, возвращаясь в своих воспоминаниях на неделю назад…
С утра он возился в мастерской, готовя глину для особенного заказа – расписных чаш для храма. Мастер достал дорогую белую глину, разбавил водой, добавил нежнейший песок, больше похожий на муку мельчайшего помола, затем долго смешивал, будто тесто, в то же время мысленно уже представляя себе, какими будут чаши – невысокие, на маленьких плоских ножках, с витыми ручками и растительным орнаментом по краям.