Адам Уильямс
КНИГА АЛХИМИКА
Посвящается Александру, Клио и Сибиле
Готов идти в полон я за оленя,
Что встал в ночи, под лютни глас и флейты,
И рек, бокал в руке моей увидев:
«Из уст моих кровь винограда пей ты!»
А месяц был — как на плаще рассвета
Златая буква «йод» в начале бейта[1].
…Друзья, постройте
из камня и сна в Альгамбре
надгробье поэту
у фонтана, где вода будет вечно плакать, говоря всем:
его убили в Гранаде, в его Гранаде!
Бой нынешний расторг
Прекраснейшее рыцарское братство,
Какое видел мир. Они уснули
Навек — друзья любимые. Отныне
Не тешиться им славною беседой
О битвах и турнирах, не гулять
По залам и аллеям Камелота,
Как в дни былые…[2]
Прелюдия: вопрос совести
Валенсия, апрель 1937 года
В ноздри бил запах мочи и немытых человеческих тел. Вонь показалась ему настолько ужасной, что его чуть не стошнило прямо на лестнице, однако он все же нашел в себе силы спуститься по металлическим ступенькам до самого конца. Свет фонаря скользнул по людям, выхватывая из темноты лица стариков, женщин и детей. Тут их набилось несколько сотен. Сверкая глазами, они глядели на него отчасти с подозрением, отчасти с испугом. Он читал докладные записки о положении на Арагонском фронте, и потому ему не составило труда догадаться, что перед ним беженцы — всеми позабытые, безымянные — беда, неизбежно сопутствующая всем войнам.
Бормоча проклятья, его шофер принялся пробираться по битком набитому бомбоубежищу. Едва они успели найти себе место, как немецкие самолеты пошли на второй заход. Хлипкие стены содрогнулись, посыпались крошки цемента и штукатурка.
Бомбежка продолжалась всю ночь. То тут, то там раздавались вопли и плач — жуткий аккомпанемент грохоту разрывов. Порой самолеты удалялись, о чем люди в бомбоубежище догадывались по постепенно затихавшим свисту и рокоту, но проходило несколько мгновений, и рев двигателей снова наполнял воздух. Ужас сковывал перепуганных людей, представлявших, как летят к земле несущие смерть бомбы. Потом стены начинали ходить ходуном от взрывов, которые вышибали из головы все мысли, оставляя только животный страх, скручивавший судорогой тело. Вспышки рвущихся бомб на мгновение озаряли помещение сквозь щели в крыше, и тогда становились видны бледные, искаженные безумием лица. «Это какой-то ад», — думал Пинсон, ни на секунду не сомневаясь, что бомбежки ему не пережить. Но после того, как тряска и грохот закончились, ему как-то незаметно удалось задремать.
Он проснулся и растерянно заморгал, оттого что почувствовал, как его кто-то легонько тронул за плечо. Перед ним стояла девочка. Она куталась в истрепанное одеяло и глядела на Пинсона. На вид ей было восемь, от силы — девять лет. Угловатое грязное личико в блеклом свете отливало синевой. Глубоко посаженные глаза смотрели на Пинсона умоляюще и в то же время оценивающе.
— Сигаррильо. Сигаррильо, пор фавор, сеньор[3], — настойчиво шептала девочка.
Он знал, что означает жеманная улыбка на ее лице. Курево заменило деньги. Курево можно обменять на еду. И некоторые мужчины с радостью расплатятся куревом за кое-какие услуги, которые может оказать даже такая маленькая девочка. «Пресвятая Богородица, да она же всего на пару лет старше моего внука», — внутренне содрогнувшись, подумал Пинсон.
— А ну пошла отсюда, сучка малолетняя! — рявкнул, поднимаясь, сидевший рядом с ним шофер. Его затянутые в перчатки ладони сжались в кулаки.
— Не надо, Андрес, — поймал его за руку Пинсон и повернулся к девочке. — Не бойся, малышка. Как тебя зовут?
— Кармелита, — ответила она, одарив Пинсона еще одной кокетливой улыбкой.
«Врет», — подумал он и спросил:
— Ты из Арагона?
— Я из пуэбло[4] — она чуть нахмурилась, похоже не понимая, о чем идет речь.
— А название у него есть?
— Пуэбло, — пожала девочка плечами, видимо сочтя вопрос дурацким.
— Скажи, Кармелита, а где твои родители?
Девчушка понурилась и не произнесла ни слова.
— Кто же тогда присматривает за тобой?
— Дядя, сеньор, — отозвалась она. — Он нас отводит на ночь в разные бомбоубежища.
3