— В начале двенадцатого века, — автоматически поправил Пинсон, будучи при этом не на шутку удивлен неожиданно глубокими познаниями командира. — Он был построен в честь святого великомученика Иакова, когда герцог Санчо Гордый завоевал эмират мавров под названием Мишкат. Это случилось в тысяча сто четвертом году.
— Вот как? Надо запомнить. Однако давайте вернемся к делу. Если фашисты откажутся от переговоров, я взорву собор. Поверьте, сеньор, я это сделаю. Если они решат взять собор штурмом, то очень дорого за это заплатят. Во всех смыслах.
— Как и заложники. Невинные люди, которых вы, товарищ, будете держать в соборе. Или их жизнями тоже можно пожертвовать ради высшего блага? — бессердечие собеседника столь возмутило Пинсона, что он не сдержался и повысил голос.
— Если среди заложников кто-нибудь погибнет, то это будет на совести фашистов! — возвысил голос усач, и Пинсон понял, что задел командира за живое. — Слушайте, профессор, не стройте из себя кисейную барышню! Вы прекрасно знаете, что такое идти на жертвы. Вы были министром, когда шла война. Вы подписывали приказы, раз за разом отправлявшие солдат на смерть. Бойни, которые не принесли нам ровным счетом ничего! Считайте, что теперь настал ваш черед отправляться на передовую. Ради победы, — саркастически добавил он.
Несколько секунд прошло в молчании.
— Аль карахо![5] — вдруг выругался командир и с досады со всей силы пнул росший рядом дикий нарцисс. — Профессор, я же все вам объяснил. Я действую в силу необходимости. Просто хочу вернуть своих бойцов домой.
«А он, оказывается, вовсе не чудовище, как я полагал, — подумал Пинсон. — Нет-нет, он не лишен человечности».
— Друг мой, мне показалось, я почувствовал в вашем голосе боль, — проникновенно произнес бывший министр, решив попробовать иной подход. — Я-то полагал, что вы безжалостный убийца, но, возможно, я ошибся. Мне кажется, я вас понимаю, сейчас вы готовы ухватиться за любую соломинку. Вы только хотите казаться жестоким. На самом деле, на мой взгляд, вы интеллигентный, цивилизованный человек, для которого словосочетание «честь офицера» не пустой звук. Я уверен — вам омерзительно то, на что вам приходится идти. Слушайте, может, мы сможем договориться? Помните, вы говорили о сотрудничестве? Я согласен и с радостью стану вашим заложником. Как вы сами говорите, моя жизнь не стоит и выеденного яйца. Быть может, я заслуживаю суда. Я готов нести ответственность за решения, которые принимал. Но прошу вас, пощадите моего внука и остальных. Так вы получите то, что хотите, но при этом на вашей совести не будет крови невинных.
К удивлению Пинсона, глаза усача полыхнули ненавистью.
— Вы меня не знаете, сеньор. Не надо считать, что я хоть чем-то похож на вас. Знаете, сколько я книг перелопатил? Я прочитал труды чуть ли не всех философов, которые когда-либо жили на земле, пока то, о чем мечтал, не отыскал в работах Маркса. И никакой я не интеллигент! Я обычный сельский учитель. И я не офицер! Я всего-навсего сержант. Просто сержант Огаррио, двадцать шестая рота Одиннадцатой дивизии Пятого корпуса. Номер партбилета «2575-Д». И офицера у нас тоже больше нет. Наш теньенте[6]погиб десять дней назад неподалеку от Гранады, когда мы минировали железнодорожный мост.
— Мне очень жаль, — немного растерянно произнес Пинсон.
— Отчего же? — прищурился усатый. — Вы ведь не были с ним знакомы. Впрочем, возможно, вы сочли бы его гораздо более покладистым. Куда мне до него. Вот он был интеллигентным, цивилизованным человеком, достойным коммунистом — для офицера. Он происходил из благородных, но я все равно считал его своим другом. И при этом он был дурак дураком. На мосту стояло охранение. Он пощадил одного фашиста. Пацан, сопляк — ну как такого убьешь, жалко же. Вот какой у нас великодушный командир. Был. Сама человечность. А пацан, которого командир пожалел, гранату в кармане прятал. Чеку выдернул, под ноги кинул и бежать. Чтобы спасти наши жизни, теньенте бросился на гранату и закрыл ее своим телом. Пацан, как вы понимаете, далеко не убежал. У моих ребят тоже гранаты водятся. Поймали этого пацана, сунули ему лимонку в штаны и сбросили с моста. А потом я всадил пулю в голову нашего теньенте — моего друга. Максимум, что мы могли для него сделать. Единственно возможный в тех обстоятельствах акт милосердия. Он никак не мог умереть, притом что его кишки взрывом разметало по шпалам. Я оставался рядом с его телом, пока не пришел поезд. Тоже своего рода дань уважения. Когда я подорвал мост, командир, пусть и мертвый, был рядом со мной. Он бы обрадовался, узнав, что мы отомстили за него врагу. Увы, дело происходило в воскресенье, и в поезде, кроме солдат, ехали еще и крестьяне из окрестных деревень. Везли животинку на рынок. А мы их всех — вместе с поездом и солдатами — на дно ущелья. А ведь в поезде были женщины. И дети. А потом мы покидали в ущелье и наших погибших. В том числе и теньенте. А что еще прикажете делать с трупами? Так что не рассказывайте мне про интеллигентность, цивилизованность и ваши буржуазные ценности. Они не имеют для меня никакого значения.