Бхима сердцем – сам, впрочем, искренне полагая, что другим местом, – чуял недоброе.
Младшенький, нежно любимый и втайне вожделенный Красавчик попал в большую беду.
— Ну вот, – угрюмо сказал Страшный. – Приехали мы в эту... Гриху. Кришна сказал, колесницы оставить, самим в брахманов нарядиться. А то, вишь, еще в воротах схватят и в пыточную поволокут. Идем, значит, брахманы брахманами по улицам. А жарко. Баламут и говорит – мои гирлянды, дескать, по пути завяли, достань-ка новые. А мы как раз мимо лавки шли. Серебряный цоп самые дорогие – и на него. Торговец выбежал, плати, говорит. А он ему дулю. Ну, мужик вопить – последние времена настают, брахманы воровать начали средь бела дня! И драться полез, а сам все стражу кричит. Арджуна ему в нос кулаком дал легонечко, а вайшья, дурень, слабоват в кости оказался... нос в глотку провалился. Мертвяк лежит, жена мертвяка верещит, стража бежит, собаки брешут, народишко повыставлялся. Ну, думаю, все. Вот тебе, бабушка, Кобылья Пасть.
Бхима замолк и наморщил лоб.
— И что? – с непонятным выражением спросил Юдхиштхира.
— А ничего, – сказал Страшный, как будто удивляясь собственным словам. – Ничего. Баба с собакой успокоились, люди разошлись, стража мимо... Стоим себе, по сторонам глядим, а Кришна все на флейте наяривает...
— На флейте... – почти беззвучно повторил Стойкий-в-Битве.
— Ну да. Свиристит. Замолк и засмеялся. И Арджуна с ним. Стоят, обнимаются и смеются... Я вот подумал – оно, конечно, весело, да только странно как-то, а? – Страшный поднял честные бычьи глаза.
— Странно... – отрешенно согласился старший. – А потом?
— Потом ко дворцу пошли. Начальник варты говорит – все, на сегодня брахманов уже оделили, приходите завтра. Баламут покривился. Ждать он не хотел, так мы через окно прямо в зал совета влезли.
— Что?!
— Ну да.
Юдхиштхира онемел.
— Кришна сказал, – объяснил Страшный. – Говорит, это к другу как положено входят. А к врагу, значит, как не положено.
На лице Царя Справедливости выразилось, что он нестерпимо хочет сказать какую-то гнусность, но столь же нестерпимо стыдится.
— А правильный человек оказался, этот-то, Джарасандха, – с уважением заметил Бхима, не оценив тонкости братних чувств. – Увидел – брахманы вроде, так встал, поклонился, спросил, по какому делу. А ведь и взашей мог.
— И что?
— Баламут весенней кукушкой разлился, чего он там говорил, я и не помню... На драку вызвал. А тот – я с детьми и женщинами не дерусь. А Кришна – а вон с тем мордастым? Это со мной, то есть... – объяснил Страшный и снова задумался.
— А царь?
— Царь... а чего царь? Царь хороший, стоящий... был. Порвал я его, да и все, – Страшный махнул рукой. – Такая его царская доля. Жаль, сынок у него сукой оказался. Я-то думал, сейчас мстить будет, а он рад-радехонек, что трон освободился. Ты вот что слушай, старшенький, – внезапно оживился он. – Чего это у меня сон пропал?
— Сон пропал? – удивился Юдхиштхира, вынырнув из тенет своих мыслей.
— Ну да, – подтвердил Страшный. – Не идет, и все тут. День зеваю, а в ночь только ворочаюсь.
Старший, покачав головой, вновь задумался о своем, – пытаясь связать давно известные ему истины и не имея сил принять тот вывод, который со всей ясностью из них следовал.
— Что ж за напасть... – бубнил Бхима, горестно вздыхая. – Всю жизнь спал ночами беспробудно, а тут как недуг какой... Слышь, старшенький, может, я заболел?
Юдхиштхира вздохнул.
— Да... – согласился брат. – Меня хвори не берут... Чтоб я еще с ними двумя куда-то пошел! – почти с ненавистью воскликнул он. – Веришь, думал, слюной захлебнусь и помру. Они ночами любятся, а я лежу, слушаю и хочу! Хочу! Обоих!
Царь Справедливости содрогнулся.
— Давай я тебе с женой свою очередь уступлю? – предложил он, с тревогой глядя на терзания Страшного.
— Э-эх! – Бхима махнул рукой и удалился, не спросив разрешения.
“Ветры приносят жертву медом, медом изобилуют реки...”
Красивый молодой голос читает нараспев мантру из Яджурведы; может быть, далеко отсюда, потому что теплый ветер доносит только обрывки фраз.
“Сладки как мед ночь и утренняя заря...”
Теплой щекоткой губы касаются чела лежащего; целуя, возлюбленный гость почти опустился на его грудь – прохлада и упругость свежих цветов гирлянды, жар благоуханной кожи, твердость злата и жемчуга ожерелий.