— В святых писаниях сказано, что теми действиями, за которые обычные люди горят в аду на протяжении тысячи кальп, великий духом обретает вечное спасение, – не моргнув глазом, изрек Баламут.
— Правда?
— Разумеется, правда! – уверил Кришна, чтобы тут же сознаться: – Правда, я это только что придумал... как и ты.
Арджуна прищелкнул языком в восхищении.
— А я достаточно велик духом? – поинтересовался он, улыбаясь.
Кришна, склонив голову набок, устремил оценивающий взгляд на могучее оружие, достойное Трехглазого Шивы, и провел языком по губам.
— Я думаю... – аватар выдержал великолепную паузу, прежде чем поднять невинные глаза и кратко завершить, – нет.
Он невольно вскрикнул, жестоко придавленный к устилавшим ложе шкурам, но тотчас же обвился вокруг Серебряного лианой и наградил за неделикатность довольно болезненным укусом в губы. Мгновением позже флейтист черной змеей выскользнул из объятий, залился смехом и вслух припомнил что-то о доблестных воинах, путающихся поутру в рукавах.
Арджуна без лишних слов швырнул его на подушки и навалился сверху.
Лакомое тело выгнулось под ним умело и послушно; опалило учащенное дыхание, медовый цветок рта отдарил лаской, пальцы впутались в волосы... Жесткие, иссеченные тетивой руки лучника прошлись по нежной коже, и Кришна возмущенно застонал. Серебряный готов был ворваться в содрогающееся под ним тело, как во вражеский строй, так что Баламуту все же пришлось взмолиться о милости – и о кокосовом масле.
Наконец-то ощутив над ним власть – пусть временную, зыбкую, притворную, – Серебряный стал осторожнее тайного убийцы-сатри, терпеливей океана и ласковей весеннего солнца.
Баламут вполне оценил это, расписав его до крови.
Сутры Цветочного Лучника учили оставлять на теле возлюбленного следы пылкой страсти, но Кришна царапался, как разъяренный леопард, в особенности когда был господином. “Хорошо, – посмеиваясь, говорил Серебряный, – я – воин. Как тебя жены терпят?”
Флейтист только хохотал в ответ.
Кришна ровно дышал, свернувшись по-кошачьи, и, казалось, спал.
Серебряный бережно отвел его обнимающую руку и выскользнул из постели. Флейтист перекатился на место, согретое его телом, вдохнул запах чужих притираний и медово замурлыкал.
Арджуна улыбнулся, не оглядываясь.
Сквозь ресницы аватар любовался Серебряным, который крадучись ходил по комнате. Валуны мускулов, тетивы жил, гранитные выступы позвонков, локтей и ключиц, – даже спящий, Арджуна излучает угрозу. Вот он ступает бесшумно, перетекая из шага в шаг: повадка горного барса. Он необычайно гибкий, при всей своей мощи, этот великий воин, его движения скупы и выверенны; и во время ласк он так же силен, осторожен и точен...
О, искусный в убийствах!
Как приятен взору грозный вид ручного хищника...
В полусне не уследив за стремительным движением, Кришна вздрогнул и заморгал: Серебряный опустился на колено подле низкого ложа и поцеловал его в лоб, туда, где рисуется тилак, значок варны. Аватар выгнулся и подставил губы.
“Он арий, он воин, он царь, попирающий головы врагов, гордыне его тесны земля и небо; вот он у твоих ног”.
“Рага дипак, Песнь Воспламеняющая, играется ввечеру, когда зажжены факелы: пламя страстного желания в ней... Рагу дипак исполнишь на пяти чувствах моих, как на вине пятиструнной; ее, которой испепелить способен умелый игрец. Пусть соединит нас взаимная склонность, как тетива соединяет концы лука. Ласка твоя слаще меда, и вина, и молока матери; я закую тебя в цепи любви своей, и ты не сможешь покинуть меня...”
— Слышь, кум! Чего люди говорят-то?
— Брешут люди...
— С чего ты взял?
— А они всегда брешут...
— Да что ты к нему привязался, ему к огню привыкать пора. Садись к нам, нальем!
— Вот это по-нашему, по-арийски!
— Ну, слава Шиве!.. Ты рассказывай давай, чего слышал.
— Эти-то, из Индровой Твердыни, которые Бледнычи, – Господина рожают!
— Чего? Кто рожает? Кого рожают?
— Объявили совершение жертвы от имени Стойкого-в-Битве...
— А ты почем знаешь?
— Мужа сестры моей двоюродный племянник во дворце плетельщиком гирлянд служит. Он от главного евнуха слыхал, а тому главный повар рассказывал. Раджу-Бойца Пандавы на новоселье зазывали, так он сам не свой вернулся. Похмельный, злой, – глядеть страшно. Холуям разнос устроил, на плети не поскупился, а сам к дружку своему ушастому рванул, сутиному сыну.