Он еще много часов снова и снова перечитывал один раздел за другим, вначале без особого удовольствия, однако с возрастающим интересом. И чем глубже он вчитывался, тем больше ослабевал его критический настрой относительно логики текста. Кое-какие моменты, например, объявление, поддавались проверке, иные нередко получали совсем неожиданное объяснение. Так, поездка в Ганновер предстала в совершенно новом свете: из текста следовало, что Кремер находился в этом городе в то же время по случаю вручения премии и презентации новой книги. Ему снова и снова казалось, что все это не его, а чья-то чужая жизнь. Какое он имел к этому отношение — кто-то от его имени излагал и представлял, каким образом он, Левинсон, ощущал на себе воздействие третьего лица (то есть Кремера) и в еще большей степени его произведения, и как за это он ненавидел этого третьего, который лишил его жизни, как гордость, ревность и ненависть побудили его отслеживать, подкарауливать и подкрадываться к нему, чтобы в конце концов познакомиться с Кремером, а затем с его бывшей подружкой (наибольшее презрение вызвал у него подробный, изобилующий деталями фрагмент о его любовной связи с Лючией), как он пошел по его стопам, имитируя его стиль жизни, вплоть до того мига, когда он (Левинсон) ликвидировал его (Кремера), поскольку для обоих уже не оставалось места на этой земле, задушив собственными руками, для чего, как буквально было сказано далее, учитывая дряхлость этого человека, потребовалось совсем немного усилий, как-то утром в среду (в день отъезда на море) старого дряхлого человека, которому он был обязан многими несчастьями… даже его кровожадность фигурировала в тексте. При чтении рукописи несколько раз его чуть не вырвало, и тем не менее он был в восторге от основательности изложения, от описания того, как он избавил от него планету и очистил землю, освободил от паразита: издержки точно функционирующего больного мозга и эгоманиакального взгляда, под воздействием которого у него не раз пробегали по спине мурашки.
Так оно и было обозначено в тексте с опорой на словно мимоходом вкрапленные доказательства — но как тщательно все было скомпоновано! Даже его присутствие на утреннике получило подробное изложение, включая конфуз с выступлением (все было точно процитировано). Видимо, пишущий сам при этом присутствовал, при необходимости нашлись бы и свидетели, которые могли бы все подтвердить. Причем последний импульс снова связан с «Горной книгой», ее виртуальный акцент на кремеровский стиль, вплоть до якобы имевшей место истории с предположительным плагиатом (подчеркнуто), и к тому же выплеснутый им гнев — все это в высшей степени образно. Для Левинсона это означало: подлинный автор данных строк, кем бы он ни был, скорее всего пережил нечто подобное.
Итак, презентация и вечеринка во всей красе, появление кремеровской возлюбленной (Лючии) и более чем циничное описание их встречи и отношений, а также того, как он использовал девушку для сближения с Кремером. Вплоть до отвратительного поступка! Было сказано, что он, Левинсон, в тот предобеденный час, предварительно договорившись, направился к его дому на такой-то улице, где сообщил, что по поручению одной газеты хотел бы задать Кремеру несколько сугубо личных вопросов. Убедившись, что в доме никого больше нет — о, Бекерсон, значит, вот как ты все это проделал, — он набросился на писателя. Кремер был больным человеком, едва ли способным оказать сопротивление. Собственно говоря, и не надо было его душить… В противном случае ему пришлось бы взять с собой пистолет «зиг-зауэр», но, поразмыслив, он решил, что лучше не оставлять никаких следов… Вот только он (так называемый Левинсон) как последующее доказательство совершенного действия прихватил с собой со стола Кремера написанный от руки лист с первыми строками письма, который чудовищным образом действительно был приложен к рукописи.
Он неоднократно откладывал всю писанину в сторону, будучи не в состоянии продолжать чтение. Он пытался избавиться от терзавшего его гнева и грусти во время своих стихийных ночных прогулок, от буквально овладевших им приступов ненависти. Все это продолжалось до тех пор, пока он не понял, что именно страх заставлял его сопротивляться, страх перед усилением воздействия этого текста, который казался слишком весомым, точным и убедительным, чтобы после его прочтения он, Левинсон, не предстал в образе преступника и чудовища. Там говорилось, что Бекерсон задушил Кремера не без трусости — слезы текли по его щекам. Он вдруг возлюбил его, этого тучного беззащитного и старого человека, который заслуживал такой же любви, какой удостаиваются разве что поэты. Ему было стыдно вспомнить, что поначалу он отверг Кремера с порога.