Ему подумалось, а не забрать ли на следующий день конверт, что сейчас на дне почти пустого почтового ящика чуть ли не в человеческий рост (если судить по тому, как конверт прошуршал внутри ящика), а именно, не вдаваясь в детали, объяснив почтовому служащему, в обязанности которого входит контроль и изъятие почтовых отправлений из ящика. Но эту идею он вскоре отбросил. И сам себе объяснил: есть в жизни решения, которые, будучи приняты однажды, не подлежат отмене. И даже если бы на следующее утро ему удалось своевременно перехватить подъехавшего на машине почтового служащего и, предъявив удостоверение личности, заполучить опущенное в ящик письмо — ошибка была допущена и поэтому не подлежала исправлению. А вероятными последствиями этого поступка вполне можно пренебречь. Они представлялись ему маргинальными, подобно тому как без всякого умысла, неизменно являвшегося частичкой неосведомленности, то есть глупости, они оказались порождением его собственной фантазии. Кроме того, он старался внушить себе, что опущенный в почтовый ящик конверт вовсе не был ошибкой. Ведь по крайней мере в философском смысле, как он всегда знал и верил, и продолжал верить до сих пор в то, что трудно поверить в неизбежную ошибочность любого проявления активности в мире, обнаруживающей иные, кроме намеченных, негативные проявления, вследствие чего активность всегда влечет за собой наряду с достигнутыми и недостигнутыми целями определенные непредвиденные, малоприятные последствия. Эти и прочие мысли посетили его, Левинсона, после того, как он опустил письмо в почтовый ящик на Бэкерштрассе и направился к себе домой. По сути дела, его можно было назвать скрупулезным человеком, поскольку он беспрестанно требовал от себя отчета в собственных действиях или по крайней мере стремился к этому, но при этом вовсе не казался более рассудительным, чем кто-либо еще.
Итак, он опустил известное письмо в почтовый ящик, вызвав тем самым лавину, настоящую бурю, которая впоследствии его… Это было в октябре, если он не заблуждался — или в начале, в первой половине ноября. В любом случае лето уже прошло. Поэтому темное время суток в городе решительно начиналось уже не в шесть, а чуть раньше, в пять часов вечера! Такое неожиданное наступление сумерек в конце рабочего дня, которое в октябре того года поначалу воспринималось как шок, вместе с тем вызывало положительные эмоции. По его воспоминаниям осенний вечер был мягкий, но и прохладный. Прогулка подействовала на него благотворно. А после того как он опустил письмо в почтовый ящик, его мысли опять вернулись к привычному кругу тем и задач. Так он стал размышлять о написании многостраничного материала для одного воскресного приложения: «Старая Атлантида — или первый всплеск?» Кроме того, он продолжал работать над своей «Историей о часах», в результате чего уже забыл эту новую «Историю с объявлением», как он шутливо и небрежно назвал ее.
Как уже говорилось, он собирал материал о часах по заказу журнала, внештатным сотрудником которого когда-то являлся. Он не скрывал, что гонорары в этом журнале весьма низкие. Это означало, что тогда по предложению одного из наиболее известных журналов по часовой продукции ему был поручен сравнительный обзор модели «Le Coultre» со стальным корпусом с идентичной моделью «Blancpain». Это был очень узкий, очень ограниченный рынок. Не случайно различия касались внутренних гравюр, отдававших синевой болтиков и чеканных корпусов часовых компонентов. Ходовые механизмы были почти равноценные, часто даже выходили из цехов одних и тех же производителей. Что касается точности хода и аккуратности исполнения, то ни один автоматический часовой механизм или часы с механической подзаводкой не могли сравниться с самыми низкими по качеству кварцевыми часами. И тем не менее ценителю доставляло радость приложить к уху маленький тикающий механизм или, сдавливая часы в ладони, почувствовать сжимающуюся пружину, порождавшую едва заметное жужжание и гудение, а также легкую вибрацию, из-за чего владельцу часов казалось, что он имеет дело с некими причудливо живыми существами, которые отождествлялись не с мертвым временем, отмеренным с кварцевой точностью, а чисто механически — с внешне убегающим, в действительности же вечно неподвижным временем.
На самом деле проходила жизнь, а не время, которое, как хорошо известно каждому, замирало в вечности, пока мы, то есть живой мир, лишь перемещались в нем, как сквозь раскрытые ворота. Таким образом, получалось, что фиксирующий время хронометр измерял жизнь (мир) в ее движении во времени, лишь указывая миру приблизительные данные о себе (о проходящей жизни), причем эта неточность и расплывчатость, составляющие привлекательность такого измерения и определяющие любой вид сертифицирования, наподобие officially certified, внедренного Швейцарией, как рекламный прием и официально характеризующего часы как хронометр, доказали свою абсурдность. Суть дела заключалась в следующем: единственное, что с уверенностью можно утверждать о ручных механизмах или автоматических часах — именно то, что они никогда еще не отличались абсолютной точностью, что, как выяснилось, вообще составляло их главное достоинство. Тогда он, Левинсон, получил от редакции означенного журнала более чем сдержанный ответ. В нем фактически говорилось, что редакция не понимает и не разделяет странных мыслей касательно философии часовых механизмов, как и радикализма автора. Впрочем, его единственное возражение — как одновременно можно не разделять того, чего не понял? И наконец, учитывая взгляды клиентов (ему сразу стало ясно, что это производители часов, которые являлись единственными настоящими читателями этих отраслевых журналов, поскольку помещали в них рекламу), даже частичная публикация его статьи, к сожалению, представлялась редакции невозможной. Соответственно стоял вопрос о выплате автору причитающегося ему гонорара. Конечно, если бы он мог открыто объявить и если бы под воздействием спонтанного порыва отреагировал соответствующим образом, то немедля связался бы с редакцией.