В остальном в течение нескольких недель никаких знаков отмечено не было. А может, он их просто не заметил? И этот повторяющийся страх не уловить важное указание, не обратить внимание на серьезное послание. Фактически присутствие Бекерсона в городе он ощущал нередко чисто физически, словно тот находился где-то рядом, ходил, стоял, лежал в непосредственной близости от него. Он с подозрением воспринимал малейшие указания, изменения, свидетельства, но любые его ощущения неизменно исходили лишь от него самого, не представляя собой ничего изначального в духе самого Бекерсона… Иногда он просто не мог дождаться страстно ожидаемого признака жизни. Временами испытывал какое-то пустое чувство симпатии к магам, одновременно задаваясь вопросом: а может, все, включая прежние, очевидные, адресованные ему, сигналы исходили от него самого, неся на себе печать его, Левинсона, авторства? Однако уже с появлением газетного объявления и совершением изначальной ошибки — поспешная реакция на объявление — он утыкался в какую-то жесткую границу, в мысленный звуковой барьер.
Беспомощные попытки установить контакт по собственной инициативе… Он снова и снова ходил уже известными маршрутами — причалы Альстера, рыбный ресторан, примыкающие улицы; то в одном, то в другом месте пытался заманить его в ловушку, как в лучшие времена (!), внезапно возвращаясь домой; неожиданным изменением маршрута отделывался от вероятного наблюдения, потом снова предлагал себя, буквально приглашал Бекерсона выйти на связь, любым способом шел на сближение с ним, но все тщетно. Желаемая неудача. Словно Бекерсон вообще не существовал. И лишь когда он стал искать доказательства, которые мог бы предъявить, сквозь его мучительно медленное понимание пробилось озарение: да он же гений, и его гениальность заключалась в способности подчинить и закабалить его, Левинсона, и при этом не оставить следов… Что у него сейчас в руках — пистолет модели CZ-75? Прекрасно, и что это доказывает? Кто сказал, что пистолет получен от него? И что еще? Да ничего! Никакого больше доказательства, ни единой строчки, написанной рукой Бекерсона. Только записочка на зеркале с расплывчатой датой. Причем когда он вошел в прихожую, чтобы еще раз взглянуть на записку, то и ее не оказалось на месте, она просто испарилась, а ее исчезновение с зеркала обернулось для Левинсона лишь новыми заботами… Остались телефонные звонки — первый в ресторане, кстати сказать, незасвидетельствованный, хоть ему и удалось разыскать подзывавшего его к телефону. Что касается второго телефонного звонка, здесь свидетелей вообще не было. Правда, состоялась еще конспиративная встреча на корме «Сузебек», но и она была недоказуемой. Вскоре ему показалось, что он начинает фантазировать, иногда по ночам он всерьез размышлял о том, что ему не избежать галлюцинаций… И еще его мучило вот что: каждую ночь его преследовала навязчивая идея, будто умер кто-то из близких ему людей, а он об этом даже не знает… Или другая, может быть, еще более мучительная мания: он кого-то считает умершим, а тот явно живет и здравствует…
Кошмар, каждое известие о смерти жутким образом заставляло во что-то уверовать, вызывая крайнее раздражение. Газеты наконец-то утихли, словно смерть Кремера была своеобразным табу, в литературных разделах газет он скончался, так сказать, уже вторично… Тогда зачем устроили персональное прощание, к чему удостаивали покойного последним знаком внимания, если не для того, чтобы лично и с позиций науки убедиться, что усопший уже никогда не вернется?.. Впрочем, что знал он о смерти Кремера? Он ведь был в отъезде, в Нормандии, где под солнцем и ветром лазил по бункерам и заграждениям; и это стало почти правилом в его жизни — первым законом Левинсона: в важные моменты никогда не быть на месте.
Тем не менее он, Левинсон, очевидно, был единственным, кто знал, что Кремер не умер естественной смертью, а был убит, причем именно такой исход казался ему наименее вероятным. А может, кроме него, был еще кто-нибудь в курсе дела, но предпочитал хранить молчание, только вот почему? И почему произошло убийство? Осмотр места происшествия свидетельствовал о противном. Как считали вначале, Кремер умер от приступа астмы, задохнувшись собственной рвотой. Кроме того, он был тяжело болен, по собственной воле лишил себя жизни, только с помощью чего? Ни слова о том, что с применением оружия… И хотя ему, Левинсону, было доподлинно известно, что ни одно совершенное преступление нельзя окончательно замять и скрыть, поскольку существует право на обладание истиной и поскольку инстанция (одни называют ее Богом, другие — обществом, а сам он — человечеством) никогда не отступится от этого права. Хотя убийство Йона Кремера было таким же очевидным, как и убийство в свое время Улофа Пальме в Швеции, и хотя, стало быть, любое совершенное убийство в большей степени представляло собой порождение разгоряченных умов и его раскрытие было лишь вопросом времени, на этот раз его глубинная вера в Божественный промысел была поколеблена, он просто утратил самообладание. Казалось, перестали существовать все ограничения, мощным прессом давили на него и порожденные им самим одиночество, и принуждение к отказу от какого-либо общения с окружающими… Поэтому он, человеческая монада, все больше замыкался в себе, считая самого себя извращенным чудовищем, при этом нисколько не выделяясь больше среди других: просто он был совершенно нормальным.