Но не долго эти мысли продержались в моём уме – я быстро избавился от них, как избавляюсь от всего, что мешает мне жить. И откуда столько тоски в мозгу, когда сердце – хочется танцевать от счастья?..
Свой оставшийся день – я провёл в тени зонтов, выставленных на улицы для своих посетителей разными кофейнями. Я пил чашку за чашкой, проглатывая сэндвичи, не заботясь о своём желудке – читал «Онича» Леклезио – книгу, долго пылившуюся на дне моей сумки, без которой я никогда не выхожу на улицу. Это было тихое и размеренное, полупоэтическое повествование, как и вся моя жизнь. Хоть господа нобелевские лауреаты и понимают жизнь лучше обыкновенных обывателей – им не хватает последнего штриха, после которого – открывается дверь в новое понимание жизни; видимо, этот последний фрагмент пазла жизни – каждый должен найти сам. И никто не поможет в этом.
Только к самому вечеру я захлопнул книгу, твёрдо решив, что не прочитаю в ней больше ни слова. Я прошелся пешком до филармонии, горевшей праздничными огнями, как на новый год или на день независимости страны. Я купил последний билет на концерт своего единственного знакомого в городе, в котором родился.
Мест в зале было с пять сотен. Не смотря на то, что все билеты были распроданы – добрая треть мест пустовала. В зале раздались бурные аплодисменты, когда на сцену с заранее приготовленными инструментами вышли музыканты и вокалисты в сопровождении своего дирижёра. Он выглядел так же, как и в барбер-шопе: уверенный в своих силах и гордый. Он поклонился во все сторону, глядя каждому зрителю в глаза и легко улыбаясь. Затем, он развернулся лицом к оркестру. Мне показалось, что в один миг его лицо изменилось в выражении – хоть я и не мог этого видеть – стало серьёзным и профессионально напряжённым; я видел выражение его лица через его затылок – я чувствовал его. Но, так или иначе, пора начинать.
Весь свет погас. Зал погрузился в непроницаемую тьму, которую можно было соскребать ложками и пробовать на вкус – она была горькой и с благородной кислинкой. Затем, из тьмы, в которой нельзя было различить ничего – выглянули руки дирижёра – только их и было видно во мраке. Затем, холодный и тёплый голубой цвет накрыл с головой выступивших один за другим вокалистов и солистов.
Но музыки не было.
Всё замерло, в ожидании указаний рук великого маэстро. И вот, они сделали плавное движение – и лёгкие женские голоса в сопровождении скрипок заиграли первую часть «Реквиема» – будто голоса эти доносились с самых глубин Рая.
От самого маэстро остались только руки – я не видел его тела: ни ног, ни головы, ни туловища – всё это было скрыто под плотным покровом мрака. И посреди океана ночи – был маленький островок голубого цвета; именно оттуда – доносилась музыка.
И вот – закончилась первая часть. Была, приблизительно, восьмая минута концерта – и вся сцена взорвалась под фортиссимо «Dies irae». День гнева.
Две минуты зал был охвачен адским красным цветом, заменившего голубой. Это было незабываемо – как будто весь мир горел у нас на глазах и один за другим исчезали целые народы. Но и этот хаос маэстро взял в свои руки и направил его – он управлял им, нераздельно властвуя и среди хора, и среди музыкантов, и среди зрителей этого невиданного зрелища. Через две минуты – с «днём гнева» было покончено. Но, воистину, это было лучшее исполнение этого произведения, которое я когда-либо слышал, и которое когда-либо услышу – оно смогла добраться до самых глубоких частей моей души и смогло поразить меня, наполнить собой до самых кончиков; а значит – это было настоящее искусство. Самое яростно. И самое живое.
Зал вновь окунулся в океан темноты, в которой были видны только руки старого маэстро. Он держал в них наши сердце и наши души – они были полностью в его власти. Но он бережен и ласков. Так длилось вплоть до «Лакримозы» – слёзной и самой знаменитой части «Реквиема». Он прочувствовал каждую ноты, каждой партии, будто сам играл на всех музыкальных инструментах, заменив оркестр. Он и был тем плачущим женским голосом. Я сто раз до этого слышал, как исполняют «Лакримозу» лучшие виртуозы; казалось, чуть ли не выучил её слова наизусть. Но сейчас, этот человек сделал невозможное: заставил меня поверить, что я слышу эту музыку впервые. Так – её действительно ещё не исполнял никто; наверняка – больше никогда и не исполнит. Это был один – всего один единственный раз, специально для нас здесь и сейчас.