– Вы выложились на полную. Держу пари – вам бы завидовал сам Бетховен.
– А я держу пари, что мой старый друг Людовико бы не простил мне того, что я его музыку мешаю с великим Бетховеном.
– Вы преувеличиваете – у вас отлично получилось.
– Никто не упал в обморок от моей игры – я уже не тот. Кажется, это было моё последнее выступление.
– Что вы, маэстро!..
– Раньше, весь партер приходилось забирать в реанимацию после моих концертов – а уж после исполнений Бетховена и Эйнауди!
Оператор ещё что-то ему говорил, но маэстро уже не слушал. Они пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны. Однако, мне удалось догнать его и сказать:
– Сегодня – вы превзошли самого себя.
– Не преувеличивая, дружище. Если бы ты только видел меня двадцать лет назад – как я собирал полные залы; как билеты на мои концерты были распроданы за месяц до начала… Я старею. Я слишком много устаю.
– Что у вас произошло? Дело ведь не в старости.
Он задумался.
– Да нет, ничего; забудь, что я только что тебе сказал – всё это бред. Может быть, я потом тебе всё подробно объясню. А пока, давай забудем о Бетховене, старике Людовико, операторе и прочих бесах. Пойдём-ка лучше выпьем.
Я согласился, хоть и поклялся. Что больше никогда этого не буду делать. Есть клятвы, которые преступление – держать.
Сразу после заката, когда небо было синим и не было ни светло, ни темно, он сказал:
– Все мы, а в частности – я и ты – находимся на пороге смерти. Но знаешь, меня не сильно это печалит.
Мы оба были уже слегка подвыпившими и из глубин наших сознаний – уже вырывалась наружу философия.
– Я – очень стар; у меня проблемы с сердцем. Но что я делаю?! Вместо того, чтобы пичкать себя ядами, я продолжаю пить спирт, как воду; и не жалея сил – последние крохи своего здоровья – отдаю музыке. А ведь раньше – всего десять лет назад – я был совсем другим. Я всегда восхищался людьми, которые могут оценить и осмыслить весь полученный ими опыт. Однажды, я сделал это сам. Я погрузился в раздумья обо всём, что происходило со мной.
После этих слов – цензурная часть его речи – кончается. Дальше, он рассказывал мне о своей жизни, не употребив ни одного небранного слова. Многим неумелым сквернословом – стоило бы поучиться ругаться у старого маэстро; такие, как они – возводят грубость в искусство.
– И знаешь, что? – сказал, наконец, он, – Большую часть жизни – я потратил на жалость к себе. Я жил и рос в свободной стране, но вёл себя, будто находился в оккупации. Я считаю, что оккупация – намного хуже тотальной войны. Война побуждает к сопротивлению, мой друг – а значит и к усилении воли духа. Оккупация же – порабощает сознание. И ради конформизма, человек в занятой вражескими войсками стране – готов на любые жертвы и унижения, даже если они противоречат понятиям личной чести и гуманизма. Мать её!.. Так же и я вёл свою жизнь. На тридцатом году своей жизни, спроси меня кто, чем я горжусь – я не смог бы ответить. Конечно, когда я уже был видным в богемских кругах композитором, дирижёром и музыкантом – кем-то, вроде молодого Эрика Сати – я уже мог сказать, что меня знает добрая половина образованных людей тогдашнего Нью-Йорка, в котором я, чужой, без роду и племени, смог добиться таких высот. Но этого было мало. Я впал в глубокую депрессию. И, мой друг, я скажу тебе правду – каким бы весёлым и жизнерадостным я тебе не казался – внутри я подавлен, и всё ещё – не удовлетворён собой.
Я ответил ему громко, стукнув стаканом с виски об стол:
– Знаешь, дружище, я тебя понимаю!
Он саркастически посмотрел на меня:
– Да ну?!
– Большую часть жизни – я потратил на бессмысленные скитания по пространству в трёх соснах, – заявил я, – у меня есть несколько квартир в столице. Я сдаю их и могу не работать. Многие сказали бы, что мне повезло – я и сам, какое-то время, так думал. Но за падающие с неба пачки зелёных банкнот – я расплатился скукой, апатией ко всему живому и скукой.
– Да это ещё что! Я ненавидел людей, когда они боготворили меня!
– Я кидал в них грязью! Я послал нафиг всех, кто любил меня!
– Я запустил бутылкой из-под шампанского в одного из своих поклонников и сказал, чтобы тот полюбил себя, а не меня; и добавил, что это – никогда у него не получится – потому что он урод несчастный.