Дальше думать боюсь… Повтор из «Золотой блесны», написанной во времена пустых читальных залов.
*
А что нам делать, если мы такие? Варить кору?
Хрящи и нежный жировой покров на голове лосося обладают живительной силой.
Усталости как не бывало. Крепкий чай утверждает блаженство в желудке.
Лежу и чувствую, как прибывают силы, записывая что придёт на ум.
Во времена Булганина и Маленкова (я помню их портреты) было много подёнок и майских жуков.
Язей ловили прямо возле города.
Во времена Хрущёва под баржами ещё клевали голавли, в лесу я извинялся, пробегая мимо подосиновиков, и собирал по триста белых до обеда, а подосиновикам места не было в корзине.
Зайцы ещё выскакивали из-под ног…
В первые годы Брежнева исчезли майские жуки и бабочки-подёнки.
Цветной экран ещё не отменил вечерние гулянья на Первомайской улице, и на Друти ещё ловились щуки.
Помню запах грозы и тихий пионерский лагерь. Пустой. Одни уехали, другие не приехали.
— Пересменка, — сказал нам вожатый Валерий Попов, мой бывший одноклассник.
Вода уже хлестала по стеклу пустого домика.
Койки были короткие, но поджимать колени к подбородку мы привыкли.
В руке Попова появилась фляжка.
— Мальчики не опасны. Надуют что-нибудь такое, неприличное, напишут «дирижабль», и запускают девочкам в палату. Один ещё висит на дереве, надо сбить до приезда гостей.
Попов показал нам рогатку и гвозди, нарубленные долотом. Понизил голос:
— Девочки опасней, особенно тихони.
Фляжка пошла по кругу.
В окне блестели молнии, и по грозе полз таракан.
На подоконнике лежала жёлтая зубная щётка из пластмассы, ей ничего не стоит пролежать с десяток миллионов лет, до пересменки человечества.
Утром гроза утихла.
Мы вышли из пустого лагеря. Мокрая мачта для подъёма флага, лужи на линейке. И ликующий возглас:
— Попал!
Но приближался ужас пересменки. Домики съёжились. Попов отпил из фляги, как горнист, и зашагал в столовую.
*
Минуты изумления, возникшие в минуты страха, в четвёртую неделю сентября, когда в лесах идёт звериный гон, и у лосей глаза налиты кровью, а на реке инспекторы сплывают по течению, не заводя мотора, надпочечники нарушителя запретов выбрасывают в кровь адреналин, и возникает изумление перед реальностью непостижимого.
Вращаясь миллионы лет вокруг своей оси, Земля не замедляет и не ускоряет своего вращения ни на одну минуту.
На идеальном расстоянии от Солнца (плюс минус 50), в оболочке озона, в дождях и в цветах, с запасами воды для бесконечной жизни…
Замечу заодно, что на Венере идут дожди из серной кислоты, а на Земле в осинах моросит тончайший грибосей, и от счастья не стыдно заплакать.
Зачем я здесь? И где моё начало?
Ведь я и верю и не верю в Бога и не согласен со своим пределом.
Крапивин подаёт сигнал, показывая вправо. Там — инспектор, бесшумно плывущий над безднами Умбы.
Нет, что-то здесь сильнее моего ума. За миллионы лет ни на одну минуту…
*
(Вокзал в Архангельске во времена запрета на ловлю сёмги спиннингом и нахлыстом)
Вот пассажир в плаще и шляпе из велюра легко несёт обычный чемодан, но вены вздулись на его руке…
Турист с байдаркой подошёл к плацкартному вагону.
Брезентовая лямка врезалась в плечо, и это странно, ведь байдарки делают из алюминия.
— Распакуйте, пожалуйста, вашу байдарку. — И загорелое лицо бледнеет.
Марухин и Олег со спиннингами, сумками и рюкзаками — уже в купе.
У входа на перрон их передвинули, проверили на вес…
В соседнее купе вошёл какой-то музыкант с цветами и аккордеоном.
— А я вас знаю, — говорит Марухин, помогая Чепелеву снять аккордеон (футляр с уловом).
Знакомство на глазах у проводницы, на всякий случай.
Провожающих просят покинуть вагоны.
По радио играет марш «Прощание славянки».
Плывёт перрон. В окне мелькают голые леса, но впереди у нас вторая осень…
За Вологдой берёзы станут жёлтыми.
За Ярославлем запылают клёны и осины.
«133-й-Я» идёт до Минска.
За Вязьмой лес ещё зелёно-жёлтый, с преобладанием зелёного (за Оршей), по мере продвижения к Березине — почти зелёный, с редкой желтизной. Вторая осень…
— Существует ли вторая жизнь?
Олег молчит и улыбается. Он верит!
И Марухин верит, но верит он как на собрании, где голосуют «за».
У Чепелева на лице надежда и сомнение.
— Ну… продолжай.
— Не знаю, что сказать.
Растерянное детское лицо, обида, несогласие с исчезновением…
— Ответа я не знаю.