*
Сумка моя уже не давит на плечо.
Прозрачная коробка с блёснами наполовину опустела.
Изделия «Птичьего рынка», хищно изогнутые медь и серебро, — застряли в топляках и погасают в ямах над порогами.
Привязываю новую блесну и бормочу:
— Их солнце угасает…
Не знаю, кто они и почему возникло это сожаление, как в детстве, в стихотворении о мальчике, который жил в подвале и горевал о том, что солнце через миллионы лет погаснет.
Затягиваю мокрый узел. Острая сталь крючков покалывает пальцы.
Выходим на крыльцо. Брат закрывает дверь, бросает ключ в крапиву, и мы идём туда, где на кустах повисли клочья пены.
Шуршащий ком зеркальных пузырей болтается на сапоге.
В кармане на ходу постукивают блёсны. Последние… И на берёзе треплются остатки листьев. Позавчера она ещё шумела.
Тот мальчик знал, что миллионы лет — ничто, когда они пройдут.
И утешает только продолжение.
Ведь не случайно это всё возникло.
Случайное возникновение живого мыслящего существа — немыслимо, а неслучайное немыслимо без продолжения, как семена берёз, перелетающие города и реки.
Как старинный роман, на последней странице которого утешают слова:
— Продолжение следует.
*
11 июня 1999 года в банкетном зале казино «Державин», где подают лангустов и тунца, обложенного чёрными лисичками, виновник торжества с лауреатской Пушкинской медалью поймал себя на том, что стал считать бутылки…
Тогда, в кустах останкинского парка, в его рюкзак вместилось шестьдесят, теперь он перестал считать на шестьдесят четвёртой, а больше не подымешь.
Можно купить билет до Могилёва, полкилограмма чайной колбасы и сигареты «Прима»… и ехать, ехать вдоль затопленных лугов и слушать в тамбуре далёкий плач воды, вибрации вечерних испарений.
От Смоленска до Орши и дальше тихий поезд идёт вдоль Днепра, и на лугах рыдают испарения.
А в Могилёве — тёплый синий вечер. Открытое окно и голос брата зовёт меня:
— И-горь, иди домой, картошка остывает.