Я радуюсь, его мотор заглох, и у меня есть время.
Ловлю себя на том, что я неблагодарный, но для чего я шёл через овраг?
Когда-нибудь всё будет учтено, и тот чудесный ливень не последний.
Чудесный ливень… «Фи! Ходячая банальность».
А я их не боюсь.
Я сам из ливней, из грибных дождей в лесах над Сожем, над Березиной.
*
(Признания во время ловли)
Шумит порог… и на моей ладони сверкает мокрая блесна.
Один крючок — разогнутый, другой отломан.
Бывает, задаёшь вопрос, заранее не зная своего вопроса.
— Марухин, ты приехал бы сюда, если бы сёмга или хариус, схватив блесну, спокойно подплывали к рыболову?
— Ни в жизнь!
Два дня ты ехал в поезде, плыл на моторной лодке, нёс рюкзак и тяжёлые сумки, лицом ты тёрся о берёзу, размазывая комаров, увяз в ручье, и я вытаскивал тебя, а ты вытаскивал сапог с водой, «отдай!» — кричал болоту, — чтобы удилище твоё согнулось до предела.
Так вот в чём тайна этой увлечённости.
В сопротивлении живого существа, сгибающего тонкое удилище.
И выжидательная поза рыболова на античной вазе похожа на твою, вас породнил восторг в момент сопротивления.
Ну, ничего! Сегодня мы такие, но, умирая, мы не исчезаем и вернёмся…
— Марухин, ты ещё исправишься, сказал Олег.
— И лоси будут подходить к тебе и тыкать мордами в карманы, выпрашивая хлеб.
И заяц подбежит:
— Марухин, дай морковку или кочерыжку.
На плёсе хлобыстнула сёмга… Пока мы здесь, восторг не отменяется!
Удар в блесну. Сидит! Удилище согнулось.
Андрей и Пётр были рыболовами.
Я что-то знаю, но боюсь сказать.
*
Бывают дни, когда мы остаёмся дома.
— Проспали! — говорит Олег.
— Который час?
— Одиннадцать.
Не договариваясь, мы проспали утро. В окне — отлив, и наши силы отступили в случайном соответствии с приливом и отливом.
Резиновые сапоги и спиннинги стоят в углу.
Марухин тихо подметает пол.
Олег принёс дрова, затапливает печь и смотрит на огонь, витая далеко от нас, только улыбка выдаёт его счастливое присутствие в невозвратимом времени, когда у нас топилась кафельная печь, и отблесков огня хватало нам для чтения «Собаки Баскервилей» или «Острова сокровищ».
Я выхожу с ведром, зачерпываю из ручья, стою и жду, — песчинки оседают, солнце дрожит в прозрачном холоде воды, немного отливаю из ведра и смотрю, очарованный этим живым и не знающим боли струением (повтор из «Золотой блесны»).
Ведро с водой мне кажется тяжёлым — тайный сигнал к бездействию.
Страсть изнурила нас и, ничего не делая, мы тихо оживаем.
Вчерашний студень из хвостов и семужьих голов придал нам бодрости.
Завариваем крепкий чай, выходим с кружками и ставим их на плоский камень, слегка притопленный.
Через минуту можно пить, не обжигая губы.
Вчера вода была до середины кружки, а сегодня — до краёв.
Подъём воды в реке…
Где-то вверху прошли дожди.
Солнце стоит в окне — за лесом.
В сучках и трещинах на потолочных балках и на стенах светится смола.
Молчание и золотые блики потолка.
Я засыпаю на счастливой мысли — можно поужинать, макая хлеб в подсолнечное масло.
Пока я сплю, мышление моё отсутствует.
Уже я вовлечён в зеркальные провалы Варзуги, в перламутровый бред приоткрытых жемчужниц, в затаённую роскошь моллюсков перловниц, замыкающих грубыми створами переливчатый блеск серебристо-малиновой радуги.
Отрешённые грёзы живого отсутствия…
*
Река уводит взгляд к пустому горизонту, и мы плывём туда, где нет людей.
Отсутствие знакомых запахов, хотя бы дыма, напоминает о Земле, когда она была безлюдной.
И впереди такая тишина, как будто мы плывём к началу жизни, но не забыли трёх её тысячелетий.
Прозрачная вода показывает дно, песок и гальку с мелкими узорами, — без повторений.
И человечество не изживёт себя, пока не будут найдены два одинаковые отпечатка пальцев двух людей…
Такие мысли возникают здесь, в молчании лесов.
Они стоят по обе стороны реки, и всё живое держится по краю, не только звери, — и грибы, и ягоды не любят монотонного рельефа и собираются на перепадах, где холмы и где земля плотнее.
И сёмга выбирает чистое дно с песком — для нерестовой ямки.
Предпочтения инстинктов… нет я не усложняю их, не делаю грибы и огурцы умней грибов и огурцов, иначе у людей еды не будет.
И с тополями я не разговариваю в экстазе старческого слабоумия — «Тише, он что-то говорит».
Олег уже наметил берег для стоянки, открытый склон пологого холма.