Голодные, мы прибегали вечером домой, макали чёрный хлеб в подсолнечное масло, хрустели свежим шкловским огурцом — с песчаных огородов, ещё вкуснее были помидоры в трещинах с особым острым запахом, разрезанные пополам, посоленные крупной серой солью, пачка стоила 10 копеек, килограммовая, я слышу вздох Гомера, где соль была дороже серебра (вот бы туда с коробкой нашей соли — 15 кг!), мечта Марухина.
Вчерашнее бывает дальше прошлогоднего. Ночью в библиотеках гномы, хихикая, переставляют книги.
У них — свои века. Им ничего не стоит передать Гомеру пачку соли — с приветом от Олега и Марухина.
*
14 июля птицы умолкают, в лесах и парках утром — тишина.
День незаметно стал короче, но огурцы — длинней. И огород и лес уже подкармливают человека, и вдоль дороги дети средней полосы уже стоят с ведёрками черники.
Долго пахнет ладонь под щекой, то земляникой, то черникой.
На севере — ни огурцов, ни тыквы, и ягоды ещё не накопили солнца, только летняя сёмга (петровская) забегает в реку, очень бойкая мелкая рыба, она — и огурец, и помидор, и яблоко.
Такая в ней живительная сила, накопленная в океане, подводные сады, рачки, креветки…
Схватив блесну, она выпрыгивает из воды и, кувыркаясь, ходит колесом, из трёх одну не удаётся дотащить до берега.
— Сошла…
— И у меня сошла.
— А у меня ушла уже из рук.
Счастливое лицо Олега. Удар хвоста и капли в бороде…
— Сошла!
И у меня уже не знаю что исчезло, ускользнуло, но сожаления бывают интереснее того, что потерял.
*
Белые ночи отошли, истаяли и превратились в призрачные сумерки.
Подходишь к дому и не узнаёшь знакомый камень или куст, осознавая эту неотчётливость в самом себе.
Серые ночи незаметно стали синими.
Земля своей согретой половиной уже заглядывает в темноту Вселенной.
С крыльца уже видна Полярная звезда.
Свет укорачивает расстояния, а темнота их удлиняет.
В тёмные ночи прозревают зрячие.
2
*
Что-то было ещё до Вселенной… Какое-то ничто без времени и расстояний.
Молчание холодной черноты, перед которой даже гроб и духовой оркестр на кладбище, как Первомайский праздник, а черепа, скелеты и картинки ада в сравнении с ничто — весёлый карнавал в Палермо.
И я, возникший в этой страшной непроглядности в чудовищной воронке несогласия с безмозглостью пространства, закрученной с обратной силой, которую мы называем Богом, со скоростью, почти переходящей в неподвижность, в материю живого существа, в глазастую икринку человечества, с её живыми нервами, — чудесной проволокой Бога с разнообразными возможностями: осязание, зрение, слух, соединённые с извилинами мозга, скрывающего от себя своё возникновение…
Солоноватый привкус крови на губах меня приводит к Океану, и дальше след теряется.
Но только эта сила смогла отгородить от ледяного холода укроп и помидоры, только её круги.
Ну что ей эти звёзды? Пустые обгорелые горшки и головешки. Не то, не то… И наконец — Земля, как одуванчик в трещине асфальта…
Непостижимая бессмысленная чернота, перед которой ум Коперника и дворника равны и одинаково бессильны, сводящая с ума тоской неизмеримых расстояний.
Мне кажется, я что-то знаю, что-то очень простое.
Тут я почувствовал невыносимый голод.
Сварил картошку. Положил в эмалированную миску солёных подосиновиков и волнушек. Вместе они вкуснее.
Поел, не соблюдая правила английского стола, — вставать слегка голодным. Панков терпеть не может это правило.
Перечитал написанное. Вот странно, ничего не помню, как будто написал не я. Опять перечитал… Не помню! С моей-то памятью… Начало помню, а за ним — провал. Так иногда бывает, в сумерках, знакомый с детства лес, а ты забыл дорогу.
Налил в стакан сухого красного вина, вдыхая запах прошлогодних листьев в сыром берёзовом овраге.
Согрел ладонями и выпил весь стакан, хрустя волнушкой крепкого засола.
Безмозглостью нас не возьмёшь!
*
Костёр погас под моросящим дождиком, только слабый дымок зацепился за куст и висит.
И никаких желаний в отрешённости, навеянной шуршанием мельчайших капель.
Но возникает комариный звук… и тут как тут твоя обыкновенность, фамилия и год рождения.
В провалах времени комар всегда найдётся, а без него меня здесь просто не было.
Со спиннингом уже я за холмом!
*
В лесах и на воде произошло смягчение, и воздух потемнел.
Местами тихо сеется немокрый дождик.
Переворачиваю сигарету и возвращаю в пачку, чтобы не забыть — немокрый дождик, в неуловимой перемене настроений, не обозначенных на местности, но с необычной топографией раскаянья и счастья, вины и благодарности, навеянных тревожной сыростью берёз и темнотою в равнодушных ёлках.