А. Омонимические ошибки.
1. Неправильное решение при выборе частного значения слова.
2. Принятие одного слова за другое, сходно звучащее.
3. Замена иноязычного слова сходнозвучащим словом своего языка.
Б. Ошибки из–за неправильного усвоения контекста.
4. Неправильное включение слова в реальный контекст произведения (непонимание реалий).
5. Неправильное включение слова в систему авторских взглядов (непонимание замысла).
Вторая ступень проникновения в авторский замысел. При правильном прочтении читатель постигает стилистические факторы языкового выражения, т.е. настроение, ироническую или трагическую окраску, наступательный тон или склонность к сухой констатации и пр.
Третья. Через постижение стилистического и смыслового наполнения отдельных языковых средств и частных мотивов переводчик приходит к постижению художественных единств, т.е. явлений художественной действительности произведения: характеров их отношений, места действия, идейного замысла автора. Этот способ постижения текста наиболее труден, поскольку переводчик, как и каждый читатель, тяготеет к атомистическому восприятию слов и мотивов, и необходимо развитое воображение, чтобы целостно воспринять художественную действительность произведения. Не составляет труда, например, схватить стилистический строй одной реплики, но трудно из всех реплик и действий персонажа составить себе представление о его характере. Воображение необходимо переводчику не менее, чем режиссеру, без него трудно добиться целостного постижения подлинника. Под обычным требованием к переводчику — ознакомиться с реалиями среды, изображенной в оригинале — подразумевается необходимость непосредственно изучить действительность, отраженную автором, чтобы воссоздать ее отражение при переводе.
Во всех случаях переводческого непонимания действуют два фактора: неспособность переводчика представить себе изображенную в произведении действительность или мысль автора и ложные семантические связи, на которые наводит язык оригинала, будь то случайные омонимы или подлинная многозначность текста…»2.
Я так обильно цитирую положения, высказываемые теоретиком художественного перевода, потому что они целиком приложимы и к работе нашего Переписчика. Мы встречаем в его списке ляпсусы, типичные для переводческой практики: и омонимические ошибки, и ошибки из–за неправильного усвоения контекста. Сталкиваемся со случаями явного непостижения художественных единств «Слова»: образов Автора, Игоря, Бояна, Святослава Всеволодича, отношений этих персонажей между собой и сложное авторское отношение к проблеме Поля, и, как следствие, — непонимание идейного замысла автора, выпукло проявляющее себя в комментариях и дописках Переписчика.
Исследователи несправедливо приуменьшают роль Переписчика. Почему–то выгодней видеть в нем копииста и не больше, вопреки известному положению — копировалось механически, почти машинно лишь Священное Писание; даже клякса чернильная, сделанная в ранней копии, повторялась последующими книгописцами; произведения же светской литературы не копировались, а переводились на язык переписчика. Переписчик был волен сокращать оригинал и вносить дополнения, расшифровывать имена и пояснять реалии. «Слово» не избежало участи всех других произведении жанра, подвергшихся размножению. И с этим печальным фактом, как бы не хотелось в него не поверить, приходится соглашаться. Ибо обусловлен он исторически. Нет никаких оснований полагать, что к «Слову о полку Игореве» Переписчики отнеслись иначе, чем к другим многочисленным произведениям литературы несвященного содержания.
Мы вправе считать «Слово» памятником языка и поэзии двух эпох–XII и XVI веков и относиться к Переписчику не как к бездумному копиисту, а как к творчески активному интерпретатору, редактору и в некоторых случаях — соавтору.
Только такой реалистический подход позволяет правильно понять судьбу «Слова» и прочесть текст. А, установив механику методов Переписчика — отделить зерно оригинала от плевел, попытаться воссоздать подлинный текст XII века.
Постскриптум: Переписчик XVIII века (Мусин–Пушкин) тоже внес несколько своих пояснений в текст «Слова». Они легко вычленяются. Мусин–Пушкин знал историю лучше, чем его предшественник: он пользовался несомненно более широким кругом материалов при работе над своим списком. Он часто уточняет персоналии «Слова». В одном месте четко выделена вставка Мусин–Пушкина.
Пети было песь Игореви
того (Олга) внуку.
Случайно уцелели скобки. Если бы Мусин–Пушкин хотел сделать явным свое написание, стилиз «Олга» был бы излишен. Достаточно «Олега», чтобы не понадобились никакие скобки: написание выдавало бы новую орфографическую норму.
В большинстве других подобных случаев Мусин–Пушкин устранил скобки, и его добавления вошли в авторский текст. Возвращаю утраченные скобки:
…Были вечи Трояни,
минула лета Ярославля,
были плъци Олговы,
(Ольга Святьславличя)
Тъй бо Олегъ мечемъ крамолу коваше.
…Два солнца померкоста,
оба багряная стлъпа погасоста,
а съ нимъ молодая месяца
(Олегъ и Святъславъ) тьмою ся
поволокоста…
…Певше песнь старымъ княземъ,
а потомъ молодымъ пети:
слава Игорю Святъславличю!
Буй туру Всеволоду!
(Владимиру Игоревичу!)
Здрави, князи и дружина…
И в самом начале:
… трудныхъ повестии о пълку Игореве,
(Игоря Святъславлича)…
Мусин–Пушкин хотел скрыть свое участие в тексте. Переписчик XVI века не скрывал. Перед ними стояли разные задачи.
П р и м е ч а н и я
1. Иржи Левый. Искусство перевода. М., 1974, стр. 130.
2. Там же, стр. 60–61.
Невидимые тюркизмы
| В великом «Слове о полку», |
| как буйная трава, |
| вросли в славянскую строку |
| кипчакские слова. |
| С. Марков |
В число тюркизмов, которые подлежат здесь рассмотрению, я не включаю лежащие на поверхности русского текста тюркские лексемы. Это всем известные и не однажды рассмотренные термины, нуждающиеся не в комментариях, а в простом переводе — яругы, япончицы, ортьмы, оксамиты, хоругви, чага, кощей, когань, ногата, котора, крамола н другие. Некоторыми из них занимались Мелиоранский, Корш, Ржига. Правда, их переводы слов «оксамиты», «хоругвь», «кощей» не точны, но останавливаться на разборе этих переводов я не стану, хотя непроясненность такого тюркизма, как «кощей» имеет важное значение для понимания «Слова».
Тур на бороне
В «Слове» мы встречаемся с несколькими случаями кальки. Одни сделаны Переписчиком (они, как правило, создают темные места в тексте), другие принадлежат литературному языку эпохи Киевской Руси и употребляются автором привычно и не создают завихрений в контексте. К последним относятся: «злат стол» — княжеский престол (алтын такта), «беля» — серебряная монета («акша»).
Стремление перевести каждое узнанное им тюркское слово приводят Переписчика к необходимости грамматически устраивать свой перевод в контексте. Иногда это ему удается. К несчастью, для авторского текста. Но чаще — нет. Знание тюркского языка у Переписчика весьма поверхностно. Ему, вероятно, знакомо одно из наречий. Поэтому некоторые тюркские термины, употребленные автором в гуще русской речи, Переписчик не опознал. Он признает их только в скоплении, как, например, в описании добычи первого боя и в перечислении «былей» Ярослава. Отдельно встречающиеся «кощей», «яруги» и некоторые другие прочно вошли в литературный язык XVI века и потому не требуют перевода.
К числу неувиденных Переписчиком тюркизмов я отношу прозвище Всеволода — буйтур. Летописи благосклонно отзываются об этом князе, отмечая его воинскую доблесть и мужество. В «Слове» описанию его ратных подвигов уделено немало места. Видимо, неслучайно Автор называет Всеволода «буйтуром». Это находка для тюркологов, мечтающих понять этимологию слова батыр (батур, боотур, богатур, богатырь). «Слово» единственный памятник, где отразилась праформа этого популярного после XIII века термина. В источниках Х века его ещё нет. Родился он скорее всего в кипчакской среде в XI–XII веках (буй–туре — буквально «высокий господин»). Сохраняет черты языка волжских тюрков.