В правильности догадки убеждают меня следующие за «жирными временами» строки, смысл которых настолько прозрачен, что искажение его почти невозможно, хотя переводчики и доказывают обратное.
«Усобица Княземъ на поганыя — погыбе, рекоста бо братъ брату: «се — мое, а то — мое же» и начаша Князи про малое «се — великое» млъвити, а сами на себе крамолу ковати».
Перевод: «Войны князей с половцами — погибель, говорит брат брату: «это — мое, а то — мое же», и начали князья про мелочь говорить «это — великое», а тем самым навлекают на себя беду». Здесь обвиняемая сторона — князья. Они покушаются на чужое под видом защиты своего. Мелкие князьки, воспаляясь честолюбием, мнят себя великими. Они провоцируют половцев на ответные удары: «А погании съ всехъ странъ прихождаху съ победами на земли Русскую». Иронией и печалью проникнуты обобщающие слова куска:
«О, далече зайде соколъ, птиць бья — къ морю. А Игорева храбраго плъку не кресити».
Автор продолжает разоблачать былинный стереотип: «сокол» звучит здесь как бы в кавычках.
Сокол, защищающий свое гнездо — вот положительный образ князя. Таким предстает матерый, перелинявший сокол — Святослав Киевский, который «не даст гнезда своего в обиду». Сокол же, который летит к морю «бить птиц», вызывает у автора осуждение, ибо такая княжеская «охота» приводит к гибели простых людей, сочувствием к которым пронизана поэма.
Половцы приходили на Русь, как правило, по приглашению самих князей.
Весной 1184 года навел Кончака на Киев, по всей видимости, Игорь. Бессмысленное стояние Кончака на пограничной Суле с огромным войском, оснащенным самым современным оружием «огнестрелами», ничем не объяснимо, кроме как одним — Кончак ждал начала выступления северских князей и черниговского Ярослава. Не случайно Святослав тут же посылает людей к Игорю и Ярославу. Те поддаются уговорам, отказываются от своих прежних намерений, но и не принимают предложения Святослава двинуть свои войска на Кончака. А тот, пока происходят переговоры Ольговичей, терпеливо ждет за Сулой сигнала своих союзников.
У Кончака никогда не было такой громадной армии. Использовав фактор внезапности, он бы мог самостоятельно взять Киев, если бы имел такую задачу. А он стоит, не переходя границу.
Святослав «обзванивает» князей, собирает силы. Именно он, как ни парадоксально это звучит, использует фактор внезапности. Его конница — берендеи и чёрные клобуки — тайно перешла Сулу и нанесла неожиданный удар по расположению Кончака.
Игорь и Ярослав предали своего союзника, поставив его, прямо скажем, в неловкое положение.
И через неделю «сват» Игорь вероломно нападает с ковуями Ярослава на мирные кочевья Кончака, оставленные «без присмотру».
И встала обида в силах половцев, и пробудила времена раздора. Под временами «жирик», видимо, понимались первые годы соседства, когда половцы, вытеснив
печенегов, приходили в неизбежные столкновения с Русью.
И теперь захватническая политика удельных князей, распространившаяся на «земли Трояна», привела к тому, что нарушились «сватовские», «братские» отношения со Степью. Впервые за много лет (за весь XII век) половцы «без приглашения» нападают на Русь. Причина этому, утверждает Автор «Слова о полку Игореве», — обида.
Почему обида половецкая машет лебедиными крыльями?
Гуси и лебеди — отрицательные образы древнерусского фольклора и письменности. Если русских в поэзии обозначают — соколы, то степняков — гуси и лебеди. В «Задонщине»: «Тогда гуси возгоготаша на речкы на Мечи, лебеди крилы въсплескаша. Ни гуси возгоготаша, во поганый Мамай на Русскую землю пришел, а выводы своя привел». (Список И–1). «Уже бо те соколы и кречеты за Дон борзо перелетели и ударилися о многие стада лебединые. То ти наехали руские князи на силу татарскую» (У).
Автор «Слова», как мы видели, покушается в иных местах на одномерность сравнения князь — сокол. Однажды он даже позволяет Бонну наречь северских князей не соколами, а галицами. Параллель же половцы–лебеди у него не вызывает возражения. Все, что имеет какое–то отношение к половцам, часто несет в поэме четкий знак лебедя. Удивительные образы рождены поэтом в разработке лебединой темы! Даже телеги половецкие «кричат» у него словно «лебеди распуганные». Такое рронзительное одушевление трудно встретить и в современной, более изощренной поэзии.
Ночами в панике бегут кочевые аулы от войск Игоря, жалкий скарб на колымагу, детей — в короб, кнутом — по чалому и — «Кричат телеги в полуночи как лебеди аспуганные».
Чтобы описать в нескольких словах бегство суздальских крестьян. Автор нашел бы другое сравнение скрипу несмазанных колес, и тогда, возможно, кричали бы телеги как кречеты…
Мне кажется, не последнюю роль в рождении этого уподобления сыграл тюркский энтоним — «казак». В народной этимологии он и поныне разлагается на «каз ак» — гусь белый, т.е. Лебедь2.
Благодаря такому пониманию народного имени Лебедь и Гусь стали своеобразными поэтическими тотемами казахов. Народ Белых Гусей обожествлял этих птиц. Убить гуся или лебедя считается великим грехом и поныне.
Исследователь эстетических взглядов древних казахов не обойдет вниманием Белого Гуся; люди многое брали от своих тотемов. Эти пернатые стали одушевленными идеалами красоты.
Европейского слушателя, привыкшего к другой системе поэтических уподоблений, могут шокировать, например, такие строки из эпоса «Ер–Таргын», где дочь Акша–хана находит лучшее для себя сравнение:
Атам менен апамнын асыранды казы едiм.
(У отца с матерью я росла, как ручная гусыня.)
В одной книге мне довелось прочесть комментарий к этим строкам, комментарий, иллюстрирующий метод вульгарно–социологического подхода к поэзии: «Сравнение Ак–Жунус с домашним гусем надо полагать не случайно. (!) По–видимому, она была дочерью крымского хана, который жил оседло и разводил домашних гусей» 3.
Экономическими причинами едва ли можно объяснить обилие гусей в казахской народной поэзии.
Ауеде ушып журген каз баласы…
(Гусенок, летающий в небе) —
поет казах о любимой.
Он сравнивает ее шею с гусиной («каз мойын»), ее руки с крыльями гусиными («каз канат»), ее голос с гусиным («каз даусты»). Красноречие почиталось главным из искусств. («Θнер алды — кызыл тiл», т.е. «начало всех искусств — красная речь»). Лучшим ораторам степным присваивалось звание — каздаусты (гусиноголосый).
Какой казах не знает великого оратора древности Каздаусты Казбека? Нет, не потому, что казахи содержали птицефермы, они воспевали гусей и подражали им, а потому, наверное, что нашли Белого Гуся в своем имени. Для древнего это значило, что Белый Гусь — его предок. Культ предков лежит в основе степных религий.
…Каждый народ пытается осмыслить свое наименование. Он осваивает его, подгоняя, если возможно, форму этнонима к знакомой лексике. «Казак» толкуется слишком легко, и это подозрительно. Но нас сейчас интересует даже не праформа этнонима, а то — как давно он стал пониматься — Гусь Белый.
Мне кажется, русские знали термин в этом смысле ещё до эпохи «Слова». Если значение этнонима, хотя бы приблизительное, было известно, они калькировали его. Так каракалпак (чёрный колпак) стал весьма популярным черным клобуком.
Думаю, та же судьба постигла и «казакъ». Но кальке — Лебедь трудно было существовать в качестве самостоятельного этнонима в официальных русских летописях.
В поэтическом же языке «лебедь» остался как один из основных былинных образов степняка.
Именно осознав степняков в этом символе, сказители X–XI веков могли найти поэтический противообраз, лестный для своих богатырей. В природе нет гусю–лебедю страшнее врага, чем стремительная, хищная птица — Сокол. Поэтическому рождению своему Сокол, возможно, обязан Гусю–Лебедю.
…Русская обида не могла бить лебедиными крыльями. Крылами соколиными — да. Законы былинной поэтики.
На Алтае в местах кочевий рода Куман есть несколько рек под названием Куманды (т.е. Куманская). Русские старожилы Алтая называют эти реки Лебедиными, а тюркоязычных насельников этих мест — лебединцами. Вероятно, термин «Куман» этимологизировался как «Ку–ман». Ку — во многих тюркских языках обозначает лебедя. Ман — участвует в сложных лексемах южнотюркских языков в значении «человек». (Сравните: туркман = тюркский человек и др.). Скорее всего, формант заимствован из индоевропейских языков.