И потом обнаруживают гальваническую ванну в Шумере. Она действовала уже за пять тысячелетий до рождения мэтра Гальвани.
…Атмосфера войн при переписках летописей ещё более сгущалась: копиисты опускали все, что казалось им не важным — живые детали прошедших эпох.
И в итоге, если суммировать сообщение только русских летописей, история Руси предстает клубком драматических, кровоточащих событий, временем беспрерывных междоусобиц, борьбы за власть и войны с кочевниками. Излюбленная антитеза Мишле — историография должна быть все более и более отважной исследовательницей ушедших эпох, а не вечной и неразвивающейся воспитанницей их «хроник».
Но историк поверил преднамеренным свидетельствам. Гиперболическая метафора была понята буквально.
…И в этих условиях остается признать, что словарь — единственный объективный источник исторических сведения. Язык сохраняет Летопись мира, не отразившуюся в письменности.
Показания языка неожиданны. Он свидетельствует, что с дохристианских времен славяне мирно общались с тюрками. Вместе пасли скот и пахали землю, ткали ковры, шили одежду, торговали друг с другом, воевали против общих врагов, писали одними буквами, пели и играли на одних инструментах. Верили в одно.
Только во времена мира и дружбы могли войти в славянские языки такие слова тюркские, как — пшено (пшеница, сено), ткань, письмо, бумага, буква, карандаш, слово, язык, уют, явь, сон, друг, товарищ…
Мы привыкли называть тюркизмами лишь те слова, что лежат на поверхности книжной речи и не прошли обкатку в народных говорах. Тюркизм — это уже русское слово, происхождение которого не всегда осознается. Названные А. И. Поповым шершавые — чага, евшан, ортьма — не тюркизмы, а просто тюркские слова, употребленные в письменности и не освоенные народом.
Церковь с первых же шагов своей деятельности начала разрушать коммуникации со степью, обосабливая славяно–христианское сознание. Церковь сыграла прогрессивную: роль в судьбе славянских народов, прежде всего, возвысив роль активного земледелия, что способствовало повсеместному переходу славян к оседлости.
В XIII–XIV–XV веках духовная оппозиция Русь–Поле предельно обострилась. Культурные контакты, ведущие к взаимопроникновению, приобретают характер эпизодический. Былая фузивность сменилась агглютинативной связью.
Все труднее проникает тюркизм в славянские языки. Эпоха Ига отложила термины преимущественно одного класса (скотоводческие) и, как правило, только в восточнославянские. К XIII веку языки славян были достаточно развиты и полны средствами выражения. К тому же уровни цивилизации Руси и Поля уже не совпадали. Какие новые явления могли принести кочевники Ига в культуру, предельно насыщенную ароматом степного этноса за века минувшие? Большую часть того, что можно было получить от тюрок, славяне заимствовали до XIII века.
Комплекс неполноценности, вызванный Игом, заявил о себе в работах первых же русских историков, начиная с Татищева. Их запоздалый военный гений проявлялся подчас в формах, веселящих читателя. Неистово исправляя несправедливую правду, они ваяли из ее грубого живого тела прекрасный труп. Научная истина или просто Истина без эпитетов? Такого вопроса в имперской историографии не возникало.
Татищев изымал из обращения подлинные факты, заменяя их своим изложением. Рубил головы словами. А легко ли это? Рубанешь со злобой, думая — чужое, а оно, корявое, раскосое вдруг закричит по–русски — мама!..
Погладишь по льняной головке свое, исконное из конца в конец, а оно растает от нежности, прильнет к твоему слуху и лепечет, волнуясь, что–то гортанное…
Смешны попытки иных блюстителей чистоты культуры избавиться от «варварских наносов» — вырубить все частицы меди из бронзы.
Мы говорили, что история любого народа по сути своей интернациональна. И рассматривать ее с псевдо–патриотических позиций — значит, попросту проявить некомпетентность. Нарушая природные связи культуры, лишая ее животворящего космоса, мы обрекаем ее на затхлость и вымирание.
Иго проклятого прошлого продолжается — мутит души, отравляет сознание. Историки не могут простить далеким предкам фактов невежества, доверчивости и робости. Неистребимо стремление посмотреть на брата своего сверху вниз. Но если соотношения не позволяют — всегда готова к услугам история, помогающая изменить их.
Мир человеческий заставлен старыми весами — от аптекарских до складских. И все они — судейские. Когда видишь, что где–то нарушено равновесие, тащит тебя туда, узнать в чем дело.
Потом замечаешь, что все весы перекошены. И жизни твоей на это не хватит. Но и равнодушия пока не хватает безучастно наблюдать зрелище тупого попрания правды.
Летописи Войны питают живым огнем наши сегодняшние чувства, обращая их в ненависть.
Жалок гнев современного копта на иранца за ахаменидское нашествие VI века до рождества Христова. Но как оценить чувства моего знакомого, мучительно переживающего поражение Игоря на реке Каяле?
Писатели восстанавливают летопись Мира и Любви, чтобы от многообразия лживых вер человечество когда–нибудь пришло к единству сознания,
«Ведь история — это обширный и разнообразный опыт человечества, встреча людей в веках. Неоценимы выгоды для жизни и для науки, если встреча эта будет — братской». Марк Блок, выдающийся теоретик историографии. Герой Сопротивления фашизму. Расстрелян в марте 1944 года.
Многие из теоретических положений великих мыслителей — несовременны. Они могут принадлежать даже завтрашнему дню. Но они призывали всех современников думать категориями будущего, иначе завтра не наступит.
Поэты Индустана говорили о рождении новой, единой. цивилизации человечества, основанной на доброте. Одна война допустима — война поэзии с лжеисторией.
Примечание:
1. Блок М. Апология истории. М., 1968, стр. 25.
Выделено мною В.В.
Будучи студентом–геологом, я пописывал. Принес что–то очередное в молодежную газету. В отделе никого: перерыв. Сижу, жду. Человек я был уже свой, и мне позволялось занямать один из столов в отсутствии хозяев.
Заглянул человек в шапке, попросил разрешения войти. Пожилой, смущающийся, отчаянный. Меня принял за штатного. Я отпираться не стал, пожал его руку, холодную и доверчивую. Вероятно, я был не первым, кому он показывал свои творенья — общую тетрадь в коричневом ледерине: страницы по цвету напоминали переплет.
Стихи — разборчиво, крупными школьными буквами. В некоторых словах разными чернилами и почерками исправлены грамматические ошибки. Стихи, как стихи, и рифмы есть — «пошел» — «нашел».
Классиком я себя уже тогда не полагал, и потому вступил в разговор, причем смущались мы с ним наперегонки. Не считая себя вправе поучать его откровенно — человек в возрасте (и сейчас трепещу перед аксакалами), я старался найти в тексте примеры положительные, и находил.
Участие мое воодушевило его, он крепчал на глазах. Через полчаса уже не давал мне слова вымолвить, размахивал руками, захлебываясь, объяснял историю каждой строки, взятой во внимание.
«А этот стих я составил в 47–м, когда шел с работы. Понимаете, холод страшенный, а кругом — ночь, ну я и составил, значит!..»
«Понимаете, хорошие стихи почему–то у меня получаются, когда я голову мою. Почему так, а? Может, голова нагревается, потому?» — и ждал ответа. И, забивая ответ, извергался дальше.
Судя по его полному собранию сочинений, голову он мыл не часто. Если не сказать — вовсе не мыл. И надежды, что когда–нибудь это случится, честно говоря, было мало.
…Одну описку прежние читатели все же пропустили. Я помню эту строку: «темный лес шумер…»
Говорят, что суеверны моряки и старухи. Мне больше нравится сравнение с моряком.
Я обмакнул перо и переправил, вернул его тексту правильное «шумел», а себе, как оказалось потом, забрал его ошибку — шумер. Может быть, и судьбу. (Эта ошибка станет, через годы, моими бессонными ночами, воплотится в тысячу никому не нужных страниц, протащит через сотни книг и словарей, лишит любвей, приятельских застолий и поэм.
Ошибка тащит меня, не разбирая дороги, вталкивает в кабинеты, где сидят случайные люди, пришедшие на час, пока наука на обеде, и правят копьями перьев мой и без того изъязвленный Шумер. Это ошибка, — говорят они, несуеверные, — зря шумишь. Это — сумерки, в лучшем случае. Нет, говорю я, это — Сибирь. Что ведет нас кривыми тропами? Что тащит нас с бетонки на пыльный проселок? Необитаемый остров в Аральской луже обнаружить легче, чем в Атлантике).