Игрушки он недолюбливал, а мне подарили железную дорогу — рельсы, пружинный паровозик, семафоры. Твердо знаю, что хитрая эта конструкция не просуществовала и двух дней. Я ее, конечно, разобрал и, конечно, не смог собрать. Витя что-то наладил, но починки были не про меня, после очередной игры сам изобретатель паровоза не мог бы его воссоздать. Мы с Витей оставались одни — мама сидела в киоске, бабушка уходила на базар или подрабатывала у кого-нибудь домашними услугами — стирала белье, мыла полы, таскала дрова на кухню. Витя садился на пол, я плюхался рядом. Он раскрывал букварь, показывал картинки, называл буквы, учил их складывать. Думаю, ученье на первых порах шло не борзо, Витя часто говорил мне:
— Селезя, ты дуляк!
Он не сердился, не раздражался, не вспыхивал и уж, разумеется, не бил меня, только произносил эту фразу, которая десятки лет потом звучала в моих ушах: «Селезя, ты дуляк!» И говорил так огорченно, с таким страданием за мою неспособность, что я, вероятно, из кожи лез, только чтобы не услышать ее снова. Она действовала куда сильней маминых колотушек и бабушкиных укоров.
Я боялся смотреть на брата, на его нахмуренное лицо, я знал: я, естественно, дурак, куда мне до Вити, но я честно старался постичь урок, я вглядывался в буквы и картинки, каждая буква была картинкой, я соединял в уме одну с другой, обе с третьей, три с четвертой и пятой и вслух объявлял, что получалось. Но получалась иногда такая несусветность, что приходилось опять выслушивать серьезное и печальное:
— Селезя, ты дуляк!
Каждый день мы сидели на полу, постигая тайны букваря, и Витя честно говорил маме, забегавшей нас проведать, — он в эти одинокие часы отвечал за мое поведение:
— Селезя не баловался, но Селезя дуляк!
Этот приговор до того соответствовал маминым представлениям о моих способностях, что она никогда его не опровергала, только в утешение целовала меня, как и Витю, торопливо усаживала за стол, торопливо ела сама и уходила в киоск. Посуду убирала уже бабушка.
На фотографиях Витя лихо разъезжает на велосипеде, просто стоит рядом со мной, но я не помню его без костылей. Костный туберкулез, уведший его в могилу, вскоре после ареста и высылки отца так обострился, что брата положили в больницу. Отныне и до смерти я видел его только в те дни, когда разрешалось посещение и мама брала меня с собой.
Я остался без строгого наставника и друга. И оказалось, что за время наших занятий я так сносно научился читать, что мог коротать одиночество с книгой. Одиночество было странным, я не тяготился им, пока не наступала темнота.
Днем я гонял по улице, частенько наведывался к маме в киоск, а когда она отправлялась в типографию за вечерними газетами, возвращался домой. Дома было темно, только в уголке перед образом Богородицы и деревянным складнем с Христом теплилась лампадка, но она часто гасла (то ли лампадного масла не хватало, то ли фитилек не справлялся). И при лампадке было не сладко, Христос, строгий, как мой брат, только не такой всепрощающий, грозно глядел со складня огромными темными глазами. Куда бы я ни забивался, меня настигали безжалостные Господние глаза, у меня спирало дыхание, я уныло вспоминал, что натворил за день. Грехов выходило так много, что карающий взгляд вполне мог смениться чем-нибудь посущественней — например, низвержением в ад. Каждый вечер я чуть ли не ждал, что меня прямо из удобной постели вышвырнет в адские котлы — честно говоря, ожидание было не из приятных. Я начинал отчаянно, самозабвенно молиться: «Больше не буду!», «В последний раз, Боженька!» Собственно, это была не молитва, а мольба, вряд ли она могла порадовать бабушку, старательно обучавшую меня взывать к Господу по-хорошему и уверяющую, что никакой отсебятины Господь не потерпит, лучше уж совсем не молиться, чем разводить самодеятельность.
При колеблющемся огоньке лампады было жутковато — легкий ветер клонил, осаживал и приглушал огонек, Богородица, закованная в золоченый оклад, не менялась, но Христос то темнел, то светлел, глаза его тускнели, затем зловеще разгорались — и в это время смотреть на него было выше сил. Но все же и Богоматерь, и Сын ее, грозные судии моих прегрешений, были надежными защитниками от всякой ночной погани, они не только укоряли меня, но и оберегали от разных злых сил — такова была их главная служба в мире (это-то я твердо усвоил!).
Когда лампада гасла, охранительная мощь икон пропадала — и становилось вконец страшно.
Я сидел на кровати, поджав под себя ноги. Я твердо знал, что внизу копошатся существа, норовящие ухватить меня, как только я зазеваюсь. Я почти видел, как кто-то плотоядно облизывается в углу. По полу бегали тени, что-то ползало по потолку, что-то стукалось в окна, пытаясь прорваться сквозь стекло, на кухне кто-то урчал и поскрипывал, притворяясь голосом половиц. Меня окружали неведомые враги, я был целью их охоты. Единственное спасение — ни в коем случае не сходить с кровати, как бы ни хотелось на горшок, и (особенно) не показывать страха.
Я начинал громко петь, а когда истощался скудный песенный репертуар, громко рассказывал себе прочитанные сказки. «Говорит она ему: опечален почему?» — бесстрашно бросал я во тьму и содрогался от ужаса. Это была вечная битва с темными силами ночи — и я еженощно обязан был побеждать, ибо первое же поражение означало смерть.
И я сражался, предчувствуя погибель, и чем сильней было предчувствие, тем громче я кричал на все, что таилось под кроватью и по углам, шастало по потолку, кралось по полу: «И тогда царевна-лебедь взмахнула широкими крыльями и полетела далеко-далеко!» Я мучился, изнемогал, почти плакал, но перемогал ужас и бессилие и отталкивал громким голосом все, что грозило мне из темноты!
И когда в квартиру входила бабушка, я, радостно визжа, бросался к ней, прижимался, повисал на шее. Мама задерживалась в киоске допоздна, бабушка всегда приходила раньше. Ее приход был избавлением. Думаю, она не понимала, какие ужасы окружали меня в моем темном одиночестве.
Иногда она сердилась: «Опять ты не спишь допоздна, горе с тобой!» — а я стыдился рассказывать о своих страхах. В доме горела лампа, по комнате ходила бабушка, теперь можно было подумать о сне. Она все равно не поверила бы, что засыпать одному было опасно, что на меня сразу напали бы, что единственным спасением было бодрствование, — нет, не поверила бы, не поняла, начала стыдить, может быть, даже накричала. Я требовал:
— Бабушка, расскажи сказку, тогда усну.
Она садилась рядом, заводила недлинную историю, и я, спасенный, засыпал.
Вряд ли мама понимала бездну ужаса, наваливавшегося на меня во время вечернего одиночества. Бабушка же, входя в комнату, расценивала мою радость очень просто — как любовь к ней и, растроганная, отвечала нежностью и лаской. Боюсь, она бы обиделась, если бы узнала истинную причину моих восторгов…
Я был самолюбив уже тогда (а впоследствии самолюбие мое стало патологически острым) — это мешало признаться, что я просто боюсь темноты. Видимо, страх этот я передал по наследству. Дочери мои, сколько знаю, не очень боялись тьмы, а сын ее определенно недолюбливал и защищался так же, как и я, — громко и фальшиво распевал песни. Правда, сказок вслух он себе не рассказывал.
Вите в больнице становилось не лучше, а хуже. Помню наше последнее свидание (день, видимо, был неприемный). Мы с мамой прижались к больничной решетке, по другую сторону стоял Витя — на костылях. Мама совала ему угощения, гладила его волосы, что-то долго и нежно говорила — он слушал, молчаливый, очень серьезный, очень насупленный. Возможно, он уже понимал, что не жилец. Я просто картавлю, а он вообще заменял «р» на «л» — это у всех нас (и у наших с Галей детей) от бабки Каролины: предки ее из Баварии, а там, кажется, недолюбливают «р». Во всяком случае, Каролина его не произносила.
На прощание Витя грустно прокартавил, по-взрослому протянув мне руку: