Впоследствии я еще несколько раз приходил в Ботанический сад — но уже один.
Сотрудничество с Лизаветои Ивановной завершилось хуже, чем мне хотелось. Бухгалтерия завода отказалась оплатить трудовое соглашение с ВЭИ. Оказалось, что я совершил ошибку, а Кульбуш ее не увидел: подписи главного инженера на договоре было недостаточно, требовалась виза главбуха. А главная наша бухгалтерша была женщиной самолюбивой — ей не нравилось, когда ее недооценивали. В результате долгих упрашиваний она согласилась расщедриться на требуемые сто рублей — но лишь при условии, что завод перевыполнит план (и только в тот месяц, когда это перевыполнение будет).
Узнав об этом, Лизавета Ивановна не на шутку огорчилась — и я понял, что повышенное электрического сопротивления ее тела драматически сочетается с финансовой недостаточностью ее кошелька. Какое-то время я носился с мыслью, что заплачу ей сам. Мне, возможно, дадут 50 рублей премии, а вторую половину суммы я извлеку из очередной зарплаты — и придумаю какую-нибудь отговорку для Фиры. Лизавете Ивановне, конечно, ничего об этом не скажу.
План этот рухнул 6 июня 1936 года, в день моего ареста. И, боюсь, Лизавета Ивановна так и осталась при убеждении, что я — обманщик. Помню, меня это долго мучило — и в тюрьме, и в лагере.
Проверка радиационных и оптических пирометров была не единственной моей заводской обязанностью. Я должен был оценивать электрические свойства платиновой и платинорадиевой проволоки (их поставляла немецкая фирма «Гереус»).
Часть проволоки шла в нагревательные элементы трубчатых печей Марса (они давали температуру свыше 1600°). Это были простые устройства, лаборатория ими не занималась.
Но для высокотемпературных термопар требовалось особое качество. И хотя фирма «Гереус» была известна во всем мире и не было случая (по крайней мере — при мне), чтобы она нарушила свои обязательства, термоэлектрическую характеристику все-таки нужно было проверять.
Перед ноябрьскими праздниками 1935 года из Германии поступила очередная партия платины — что-то около килограмма проволоки. Новый начальник лаборатории Михаил Сергеевич Морозов (Кёнига уже переместили) передал ее мне.
Платина была отличная — иначе как на отлично знаменитая фирма не работала. Подошло время обеда. Я предупредил Морозова, что проволоку можно передавать в производство, и захватил ее в столовую, В ней обедали в три смены: сначала рабочие одного цеха, потом — другого, а в завершение — заводское начальство всех рангов. Инженеров лаборатории причислили к начальникам.
В зале было человека три-четыре, подавальщицы мыли столы, какой-то немолодой мужчина развешивал на стенах портреты вождей. Я положил перед Морозовым солидный моток. Морозов равнодушно взял проволоку и сунул ее в карман. Мы поели и разошлись.
Я еще где-то задержался, а когда вернулся к себе, встревоженная лаборантка сказала, что меня срочно требует Морозов. Я схватил телефонную трубку.
— Сергей, что случилось? — в голосе Морозова была почти паника. — Куда ты дел платину?
— Платина у тебя, — ответил я. — Выражаясь по Бабелю, собственноручно видел, как ты сунул моток в карман.
— Нет у меня платины, — объявил Морозов. — Немедленно бежим в столовую, может быть, я ее там обронил.
В столовой было чисто и пусто. Мы кинулись к Чеботареву, директору завода. Директор был прямолинеен, как телеграфный столб. Он досконально знал, как бороться с пропажами.
— Воровство! — объявил он. — Всем сменам на вахты — обыск. Всех уборщиц и подавальщиц немедленно ко мне. В органы пока сообщать не буду, но ведомственную охрану — на ноги!
Ни уборщицы, ни подавальщицы, ни мужчина, развешивавший портреты вождей, никакой платины не видели. По их насмерть перепуганным лицам было ясно, что они не лгут. Настроение директора изменилось.
— Если обыски на вахтах не дадут результата, значит, не воровство, а нечто похуже. Не исключаю вражеской диверсии — указание из Москвы насчет вредительских попыток недавно разослано по всем заводам. После праздников сообщу в ГПУ, чтобы прислали специалистов.
По заводу быстро разнесся слух о ЧП в лаборатории. Общий обыск дневной смены (каждого выходящего ощупывали) добавил жару. Вообще-то обыски были привычны: во всех цехах работали с драгоценными металлами — серебро шло на провода в электрических термометрах, золото — на подвески перьев в самопишущих приборах, платина, как я уже сказал, на термопары и нагревательные элементы лабораторных печей. Но обычно ограничивались выборочной проверкой того, что выносил с собой один из пяти или десяти рабочих. Всеобщий обыск тоже значился в списке охранных функций, но, как мне объяснили старожилы, его не было уже несколько лет. А сейчас на вахте появилась целая команда охранников, обыскивали с такой тщательностью, какой еще не знали, — снимали даже ботинки. Люди по часу ждали своей очереди.
Ни у дневной, ни у вечерней, ни у ночной смены платины не обнаружили.
На следующий день заводская колонна аккуратно отшагала с улицы Скороходова на площадь 25 октября. Во время парада Морозов прошептал:
— Плохо наше дело, Сергей. Уверен: к нам подбирают ключи. Завтра Чеботарев вызывает спецов из Большого Дома.
Но Чеботарев так и не сообщил в ГПУ о пропаже платины. Розыском властно занялся Кульбуш. Утром он вызвал в свой кабинет всех начальников цехов и служб.
— Не верю в кражу, — объявил он. — Платину нельзя ни продать, ни пустить в дело — разве что за рубеж можно вывезти (и то — тайно). По закону от 7 августа за мешок зерна или за кусок сукна дают десять лет лагерей, а тут килограмм металла ценой в несколько десятков тысяч долларов. Воровать такой нереализуемый товар — сознательно подставлять затылок под пулю. Настоящие воры редко бывают дураками. Платина где-то на заводе — будем искать. Позовите ко мне всех, кто был тогда в столовой.
Мы с Морозовым присутствовали при допросе, учиненном Кульбушем. Дело разъяснилось быстро.
— Ты взял платину? Признавайся! — сказал Кульбуш мужчине, который развешивал портреты. — Только чистосердечное признание…
Мужчина побелел.
— Что вы! Да никогда в жизни. Куска сахару не своровал — даже в детстве. А вы — платина!
— Не воровал? Значит, нашел. Повторяю, только признание…
— Не видел я платины! Ни куска…
— А что видел? Что делал, кроме как портреты развешивал?
— Еще ветки хвои навесил — на проволоке, по стенам. Хвою привезли утром, а железную проволоку я принес со склада. Только негибкая она была, я ее потом всю обратно отнес. Нашел другую, помягче, — на ней и закрепил.
— Где нашел мягкую проволоку?
— На полу валялась. Кто-то выбросил — я поднял. Кульбуш выскочил из-за стола.
— Айда в столовую!
Хвоя висела на платине, драгоценная проволока была аккуратно закреплена гвоздями. Смотав ее, мы кинулись в лабораторию — к аналитическим весам. Все было в наличии — грамм в грамм.
— Силен ваш бог, други! — воскликнул Кульбуш, радостно улыбаясь. — Спасли свои молодые жизни! Но последствия еще будут, не думайте, что это вам так просто сойдет. Впрочем, теперь это мура!
Неделю-другую мы с Морозовым беспокойно ждали последствий, но они все не наступали, и мы постарались забыть о платине — во всяком случае, избегали упоминать ее вслух. К тому же Кульбуш взвалил на меня новое задание.
— У нас систематический брак с дорогими гальванометрами, — сообщил он. — Стрелки приборов, как вам известно, закреплены на двух остриях — кернах. А керны опираются на подпятники и качаются в их ложе. В часах, как правило, подпятником служит рубин. Еще лучше — алмаз, но он слишком дорог. Мы используем агат — камень, правда, полудрагоценный, но тоже высокой твердости. Каждому керну соответствует особый подпятник. Мы делаем их по немецким инструкциям — но что-то идет не так. Запросили фирму, у которой скопировали гальванометры, она порадовала, что брак случается и у них, только поменьше нашего. В общем, разберитесь.