— Почему это, Ефан, принцесса Мелхола вновь желает видеть тебя?
— О! А она и впрямь желает?
— Я пришел, чтобы позвать тебя.
— Остается только гадать, — сказал я, размышляя, на кого еще, кроме царя Соломона, работает главный евнух. — Впрочем, я историк. Мне гадать не пристало, мое дело — факты.
— Ты пробеседовал с принцессой почти целую ночь, Ефан. Значит, располагаешь не только догадками.
— То была сказочная ночь, мой господин. Раз в году бывает у нас в Израиле такая ночь, когда сам воздух пьянит, как вино. Скажем так: принцесса грезила, а мне выпала честь услышать эти грезы.
Аменхотеп отвернулся, теперь я видел профиль египтянина: косой лоб, острый нос.
— Мы, Ефан, оба чужаки в этом городе. Стало быть, мы уязвимы и оба нуждаемся в дружеской поддержке. Но ты способен любить и быть любимым, поэтому ты уязвимее меня.
Вот она, угроза, — Лилит.
— Хочу пояснить мою мысль, Ефан. Говорят, будто твой Бог создал человека по Своему образу и подобию. Однако из предусмотрительной осторожности Он не сделал человека вполне равным Себе. Люди смертны. Но человек хочет стать богоравным, стремится к вечной жизни, поэтому египетские фараоны повелевали бальзамировать себя после смерти и замуровывать в пирамидах вместе со слугами и всем необходимым для жизни. Ты же, Ефан, и другие представители твоего ремесла, вы своим словом даруете человеку бессмертие, даже через тысячелетия народы будут знать имена тех, о ком вы написали. В этом ваше могущество. Поэтому люди открывают вам свои сердца. Бот и эта старая женщина хочет напичкать тебя своими небылицами. Я же…
До конца Аменхотеп не договорил. Он поднялся и встал передо мной, стройный, изящный, утонченный — от макушки до подошв своих сандалий.
— С тех пор как мне раздавили мошонку, я не верю ни в какого бога, ни в Яхве, ни в Ра.
Сказав это, он ушел.
Царский гарем охватывал кольцами круглый зал, в центре которого тихонько журчал фонтан. Видимо, предусматривалось возможное расширение; по мере того как увеличивалось количество жен и наложниц Соломона, росли одно за другим и кольца пристроек. Со временем здесь просто не хватит воздуха, уже сейчас кисловатая смесь запаха пота и различных благовоний теснила грудь.
Аменхотеп ушел доложить принцессе Мелхоле о моем приходе и, судя по всему, не спешил назад. У меня возникло такое чувство, будто десятки испытующих взглядов следят за мною сквозь резные стены. Я принялся разглядывать цветную мозаику. В основном это были стилизованные изображения цветов, особой чувственности не возбуждавшие. Вдруг послышались легкие шаги, шелест тканей, и предо мною возникла дева с грудью такой же высокой, как у Лилит, и ягодицами тугими, словно дыни из долины Изреельской. Кончиком восхитительного язычка она облизнула алые губы, а большие глаза ее говорили красноречивее любого платного крючкотвора, который выступает пред царем Соломоном в Судный день; она поманила меня своим розовым пальчиком. Я шепнул:
— Не навлекай на себя беду, красавица. К тому же я отец семейства, да еще книжник.
Как раз в эту минуту возвратился Аменхотеп.
— Прочь отсюда! — рявкнул он. Девица задрожала от испуга и исчезла так же внезапно, как появилась.
— Что она говорила? — быстро спросил Аменхотеп.
— Ничего, — ответил я, — только поманила своим розовым пальчиком.
Евнух облегченно вздохнул. Знаю ли я ее? Я не знал, поэтому он объяснил:
— Это, Ефан, самая глупая женщина в Израиле. Ее зовут Ависага. В свое время ее выбрали, чтобы она лежала с царем Давидом и согревала его, потому что он был уже стар и слаб. Не секрет, что от ее пыла ничего царю не передалось, весь ее телесный жар остался при ней и жжет ее чрево. Однако никому не позволено потушить этот огонь, ибо она возлежала с царем Давидом, а значит, вошедший к ней заявит тем самым притязания на царство Давидово и его престол, на котором ныне восседает Соломон. Только Ависага никак не желает понять своего положения и обратила взоры на старшего брата Соломона принца Адонию, у которого без того полно неприятностей. Адония соблазнился ее прелестями и без конца шлет ей записки — то через обувщика, то через пирожника, то через прачку, то через золотаря, то через цирюльника, ей все равно через кого, мне же приходится перехватывать ее послания, и она знает, что я их перехватываю и что все это плохо кончится, однако продолжает свое дело, ну, не глупо ли?