Соломона явно обрадовала возможность получить нечто задаром, поэтому он любезно поинтересовался ходом работы над Книгой царя Давида и спросил, какой темой мы займемся в ближайшее время.
— Восстанием Авессалома, — ответил я.
— Авессалома?.. — Похоже, это имя было ему неприятно, как, впрочем, все, что так или иначе связано с ниспровержением правителей. — С чего же ты хочешь начать?
Корни дерева сокрыты от глаз, подумалось мне, но они достигают вод. Однако мудрейшему из царей требовалось дать ответ, понятный царям.
— Пожалуй, лучше всего начать с Фамари, сестры Авессалома.
Царь взял овечьи глаза, макнул в перец, заставил меня открыть рот и сунул туда угощение. Я вновь поблагодарил его за милость, потом сказал:
— Но Фамарь похоронена в гробнице молчания; раб ваш даже не знает, кого расспросить о ней — главного евнуха или старшего похоронного церемониймейстера?
— Фамарь, — отозвался Соломон, — впала в безумие, поэтому семья отправила ее в храм Беф-Сана, подальше от Иерусалима; священники там ее кормят, моют и делают все прочее, что потребно.
Воцарилось молчание. Я вспомнил Фа-марь, до чего хороша была она когда-то в вышитых разноцветных одеждах, какие носят царские дочери, пока не вышли замуж.
— Боюсь, проку тебе от нее не будет, — сказал Соломон. — Люди Божий и знахари, лекари и провидцы уже пытались выспросить, что же произошло у нее с моим братом, но она лишь бормочет какую-то несуразицу.
— Ключ к пониманию в умении слушать, — осмелился заметить я, — ибо и дух Божий глаголет порой устами безумца.
Пророк Нафан заспорил с Садоком о безумии и пророчествах, оба ужасно разволновались. Царь прервал их:
— Каждый мнит, будто истинен только его путь, однако лишь Господь дарует уверенность сердцу.
Этими словами трапеза завершилась.
О Господи!
Иерусалим стал совсем не тот, что прежде.
Стража у ворот утроилась, на улицах гром колес и стук копыт, перед общественными зданиями и на важнейших перекрестках дежурят боевые колесницы.
У язычников подобная демонстрация военной силы вымела бы улицы начисто, а вот дети Израиля ведут себя иначе, они прямо-таки расцветают в смутные дни. Они горлопанят, о чем-то громко расспрашивают друг друга, суетятся, размахивают руками, лезут под копыта лошадей, толкутся возле хелефеев и фелефеев; тут же орудуют под шумок воришки и мазурики, они опрокидывают торговые лотки, убегают с товаром; люди Ваней шныряют в толпе, подслушивают, вынюхивают, высматривают, а потом — раз! — хватают кого-то под белые руки и куда-то волокут.
У всех на устах одно и то же имя — принц Адония, сын царя Давида; его, дескать, убили. Мол, если уж сын царя Давида прикончен в собственном доме и выброшен мертвым на улицу, будто дохлый пес, то никто теперь в Израиле не может быть спокоен за свою судьбу; говорят, на сей раз Ванея перестарался, царь Соломон такого своеволия не потерпит; некий священник, воздев руки к небу, завопил, что Адония сам навлек на себя подобную кару своим распутством и неисполнением заповедей Господних. Какой-то калека в рубище заорал, потрясая кулаками, что Ванея ничуть не лучше Адонии, все они блудодеи и лихоимцы, а пуще всех — царь Соломон; калеку тут же схватили и уволокли. Что-то будет дальше, с растущей тревогой думал я и даже вздрогнул, когда, меня вдруг окликнули.
Это оказались мои сыновья Сим и Селеф, они выскочили ко мне из толпы, размахивая грязной тряпицей и крича:
— Мы видели! Мы все видели!
Сим с налета ткнул мне тряпицу.
— Это его кровь. Селеф добавил:
— Там целая лужа.
Сим гордо объяснил:
— Я оторвал кусок от своей рубахи и обмакнул в его кровь, чтобы подарить тебе на память.
Царские яства, которыми меня потчевали при дворе, подступили мне к горлу. Зато Сим и Селеф были вне себя от возбуждения; они прослышали в школе, что против принца Адонии что-то затевается. С несколькими однокашниками они бросились к его дому, который был окружен какими-то людьми; те слонялись взад-вперед, ковыряли в зубах и иногда заглядывали во двор через щели ограды. Вскоре пробежали скороходы с белыми жезлами, они кричали: «Дорогу военачальнику Ванее, сыну Иодая!» Затем на боевой колеснице подъехал сам Ванея и прошел в дом.