V. Восприятие искусства
Вы когда-нибудь слышали даосскую легенду об укрощении арфы? В древние времена в ущелье дракона Лунмэна в Хунани росло дерево кири, истинный царь лесов. Оно вознесло голову до небес, чтобы беседовать со звездами; его корни ушли глубоко в землю, бронзовыми кольцами сплетаясь с когтями серебряного дракона, спавшего тут же, под деревом. Шло время. Получилось так, что могущественный волшебник сделал из этого дерева чудесную арфу, чью непокорную душу мог укротить лишь величайший из музыкантов. Инструмент высоко ценил император Китая, но все попытки извлечь мелодию из струн оканчивались ничем. Арфа презрительно отвечала скрежетом, совершенно несозвучным с радостными песнями, которые музыканты хотели исполнить. Арфа не признавала в них хозяина.
И вот тут, наконец, появился Пэй У, величайший из музыкантов, ласково погладил арфу, как успокаивают непокорного коня, нежно коснулся струн и запел о природе, о временах года, о высоких горах и текучих реках, – и все воспоминания, таившиеся в дереве, ожили, опять заиграл в его ветвях свежий весенний ветер, потоки дождя заструились вниз по ущелью, наполняя ароматом распускавшиеся цветы. Стали слышны мечтательные голоса лета, гудение мириад насекомых, причитания кукушки, рычание тигра. А это уже осень: в пустынной ночи в небе, над замерзшей травой, сияет месяц, узкий как меч. На смену ей приходит царство зимы: сквозь снежные вихри летят стаи лебедей, и град стучит по ветвям с жестокой радостью.
Пэй У умолк на мгновение и запел о любви. Закачался лес, как горячий деревенский парень, глубоко погрузившийся в свои думы. Высоко в небе, как заносчивая девица, мчалось облако, ясное и сияющее, но оставляло за собой длинную тень на земле, черную, как отчаяние.
И опять изменилось настроение: Пэй У запел о войне, и все услышали звон стали, тяжелый топот конских копыт. И арфа бурей звуков разбудила дракона Лунмена: он показался верхом на молниях, с грохотом обрушив горы. В восторге повелитель Поднебесной спросил Пэй У, в чем секрет его победы. «Мой господин, – ответил тот, – другие потерпели неудачу, потому что пели от себя. Я же позволил арфе самой выбрать тему, но так и не понял до конца, то ли это арфа была Пэй У, то ли Пэй У был арфой».
Эта история прекрасно иллюстрирует магию восприятия искусства. Шедевр, как симфония, играет на наших самых тончайших чувствах. Истинное искусство – это Пэй У, а мы – арфа дракона Лунмэна. При магическом прикосновении красоты тайные струны нашего естества просыпаются, и мы вибрируем и содрогаемся в ответ на ее призыв. Разум говорит с другим разумом. Мы вслушиваемся в невысказанное, вглядываемся в невидимое. Художник заставляет звучать в нас ноты, о которых мы не догадывались. Давно забытые воспоминания возвращаются и приобретают новый смысл. Надежды, когда-то подавленные страхом, желания, в которых мы не осмеливались признаться, обещают новый успех. Наше сознание как полотно, на которое художники наносят свои цвета; их краски – это наши эмоции; их светотень – свет радости и тень печали. Шедевр – это часть нас, так же как мы сами – часть шедевра.
Необходимая для восприятия искусства сочувствующая общность умов должна основываться на взаимных уступках. Зритель должен культивировать в себе правильное отношение к направленному ему посланию, а художник – понимать, как передать его. Мастер чайной церемонии Кобори Энсю, аристократ, оставил потомкам удивительные слова: «Подходить к великой картине до́лжно так, словно перед тобой великий государь». Для того чтобы понять великое произведение, нужно пасть перед ним ниц и ждать, затаив дыхание, опасаясь пропустить хоть звук. Знаменитый критик эпохи Сун однажды сделал одно весьма оригинальное признание: «В юности я хвалил художника, чьи картины мне нравились, но когда мои суждения стали более зрелыми, стал хвалить себя за то, что мне нравится, как художник подобрал для меня картину, которая должна была мне понравиться».
Достойно сожаления, что лишь немногие из нас берут на себя труд узнать, как меняются настроения художника. Проявляя упорное невежество, мы отказываем им в этой простой дани вежливости и, таким образом, очень часто теряем возможность насладиться красотой, развернувшейся перед нашими глазами. У художника всегда есть что предложить, а мы ходим голодными исключительно потому, что в нас отсутствует способность восприятия.
Произведение искусства через сочувствие становится живой реальностью, в которую нас завлекают дружеские связи. Художники бессмертны благодаря любви и страхам, которые снова и снова воспроизводятся в нас. Скорее душа, а не рука, скорее человек, а не его техника, привлекают нас – чем больше человеческого в призыве, обращенном к нам, тем глубже наш отклик. Секрет понимания между автором и нами заключается в том, что, читая поэзию или романы, мы страдаем и радуемся вместе с героем и героиней. Знаменитый Тикамацу Мондзаэмон, наш японский Шекспир, считал одним из главных принципов драматической композиции необходимость сделать всю аудиторию соучастником автора. Его ученики приносили ему множество своих пьес для оценки, но только одна получила одобрение мастера. Пьеса напоминала «Комедию ошибок», в которой герои-близнецы страдают от того, что их постоянно путают. «Это правильный подход к драме, – сказал Тикамацу, – потому что автор принимает во внимание публику. Зрителям позволено знать больше, чем актерам. Публика знает, где скрывается ошибка, и жалеет бедняг на сцене, которые безвинно страдают от своей судьбы».