А собаки уже ворвались в лес, и стволы древних дубов зазвенели от их заливистого лая, и Орион следовал за ними с проворством, которое, возможно, воспитали в нем поля, которые мы знаем, а возможно, оно досталось ему по наследству вместе с магической кровью матери. В лесу было еще темнее, чем в полях, но Орион уверенно ориентировался на голоса своры, а псам в свою очередь не нужно было зрение, чтобы идти по восхитительному свежему следу. Ведомые этим удивительным запахом, они ни разу не сбились ни в сумерках, ни при свете звезд, ибо эта охота мало напоминала обычную гонку за оленем или травлю лисицы, когда другая лисица может пересечь след намеченной жертвы, а олень может промчаться сквозь стадо других оленей или косуль. Даже отара овец способна была сбить гончих с толка, затоптав тропу, и только след единорога они могли безошибочно отыскать среди множества других, ибо этой ночью он был единственным сказочным зверем в знакомых нам полях, и его запах — острый, резкий, обжигающий ноздри привкусом колдовства — ясно читался на траве среди всех земных запахов.
В конце концов гончие выгнали единорога из леса и стали теснить его к долине, а две лисицы все бежали по бокам и смотрели. Спускаясь по склону холма, единорог ставил ноги с осторожностью, словно ему было больно налегать на них всем своим весом, однако его шаг оставался таким же быстрым, как и у псов, которые продолжали его преследовать. И, оказавшись на дне лощины, единорог повернул налево и пробежал немного вдоль нее, но, чувствуя, что собаки близко, повернул к противоположному склону.
Он больше не мог скрывать усталость, которую все дикие звери стараются не показывать до последнего; каждый шаг вверх по склону давался ему с огромным трудом, словно отяжелевшие ноги тянули тело единорога вниз, и Орион хорошо видел это со своего края лощины.
И когда единорог добрался наконец до гребня, гончие уже почти настигли его, но зверь вдруг повернулся к ним и, приняв угрожающую позу, взмахнул своим длинным и страшным рогом. Псы с лаем запрыгали вокруг, но острый конец рога танцевал в воздухе с такой быстротой, что гончим никак не удавалось схватить зверя. Они-то сразу сообразили, что удар этого страшного оружия грозит им смертью и, несмотря на владевшее ими возбуждение, благоразумно отскочили подальше от рассекающего воздух рога.
Тем временем подоспел и Орион со своим луком, но стрелять не торопился — отчасти потому, что поразить животное, не задев ни одной из собак, было довольно сложной задачей, отчасти из-за ощущения, — знакомого, кстати, и многим из нас, — что это будет нечестно по отношению к единорогу. И тогда Орион отложил лук и, расталкивая собак ногами, вытащил из-за пояса старый меч и шагнул вперед, чтобы скрестить свое оружие с оружием единорога. А единорог, изогнув белоснежную шею, устремил острый рог прямо в грудь Ориону, и хотя зверь, несомненно, был утомлен долгой погоней, он нанес поистине страшный удар, который Орион с трудом парировал. Потом юноша и сам сделал выпад, метя единорогу в горло, но толстый и длинный рог так легко отбил острие в сторону и так быстро перешел в контратаку, что Ориону понадобились все его проворство и сила, чтобы увернуться — и все равно рог прошел в каких-нибудь дюймах от его тела.
И снова Орион попытался пронзить животному горло, но огромный белый зверь легко ушел от острия меча и, целясь точно в сердце, продолжал раз за разом наносить стремительные и сильные удары, одновременно тесня врага могучей грудью. Эта грациозно склоняющаяся шея, похожая на арку, но обвитая крепчайшими мускулами, столь уверенно направляла смертоносный рог, что вскоре Орион почувствовал, как немеет от усталости его рука. Он предпринял еще один выпад, но снова безрезультатно, а выпрямляясь, увидел, как свирепо блеснул в звездном свете глаз бестии, увидел прямо перед собой белизну твердой, как мрамор шеи и понял, что больше не сможет отражать ее разящие удары.
И тут одной из гончих удалось схватить единорога за шкуру чуть выше правого плеча и повиснуть на нем. Не прошло и секунды, как вся свора набросилась на зверя, впиваясь зубами в свои излюбленные места, и все вместе они напоминали возбужденную толпу, которая с сопением бросается то в одну, то в другую сторону, но все топчется на одном месте.