И король тоже ощутил печаль дочери, услыхал ее разбудивший цветы вздох и почувствовал, как тоска Лиразели всколыхнула глубокое спокойствие Страны Эльфов, хотя и было это возмущение таким легким, что его можно было сравнить только с тем, как заблудившаяся в летней ночи пичуга колышет портьеру окна, чуть касаясь ее тяжелых складок трепещущим крылом. И хотя он прекрасно понимал, что, сидя с ним на троне, о котором можно рассказать только в песне, Лиразель печалится всего лишь о Земле и вспоминает какой-то милый земной образ, сравнивая его с немеркнущей славой Страны Эльфов, это не вызвало в его магическом сердце ничего, кроме сочувствия; так мы жалеем ребенка, который пренебрегает тем, что для нас свято, но может вздыхать по какой-нибудь тривиальной мелочи. И чем ничтожнее казалась королю Земля — беспомощная жертва Времени, которая нынче здесь, а в следующий момент исчезнет; мимолетное видение, проносящееся вдалеке от берегов зачарованной страны; мир слишком коротко живущий, чтобы представлять интерес для отягощенного магией ума, — тем сильнее король жалел свое дитя, грустящее из-за пустого каприза, которому принцесса неосмотрительно позволила увлечь себя и который — увы! — был связан с вещами, обреченными на неминуемое и скорое исчезновение. Да, Лиразель была несчастна, но король не испытывал ни гнева, ни досады в отношении Земли, завладевшей ее воображением. Гораздо важнее было для него то, что самые сокровенные чудеса Страны Эльфов не доставляют Лиразели удовольствия; вздохи ее были адресованы чему-то другому, и его могучее искусство должно было незамедлительно исполнить ее желания. И тогда король отнял свою правую руку от той удивительной поверхности, на которой она покоилась — от поверхности таинственного трона, выкованного из музыки и миражей, — и поднял вверх, и великая тишина пала на Страну Эльфов.
Большие круглые листья в лесной чаще оборвали свой неумолчный шорох, словно высеченные из мрамора застыли птицы и твари, и даже бурые тролли, скакавшие к Земле, вдруг остановились в благоговейном молчании. И среди этой тишины стали вдруг слышны негромкие жалобные звуки, похожие и на тихие вздохи по чему-то такому, чего не в силах выразить никакие песни, и на голоса слез, что звучали бы, если бы каждая соленая капелька ожила и, научившись говорить, попробовала рассказать о неисповедимых путях печали. И понемногу все эти тихие шепоты сплелись в торжественную и величавую мелодию, которую хозяин зачарованной страны вызвал к жизни мановением своей волшебной десницы, и эта мелодия не торопясь рассказывала о рассвете над бесконечными болотами на далекой Земле или какой-нибудь другой планете, неизвестной в Стране Эльфов — о рассвете, который медленно встает среди глубокой тьмы, звездного света и пронизывающего холода, о рассвете бессильном, морозном, не радующем ничей глаз, едва затмевающем сияние равнодушных звезд, наполовину скрытом тенями гроз и штормов и все же ненавидимом всеми темными тварями; о рассвете, рождающемся долго и мучительно, пока в одно мгновение тусклое марево болот и стылое небо не озарятся вдруг золотым светом, за которым хлынет многоцветное великолепие ослепительных красок; и дальше рассвет станет расти бурно, неудержимо, торжествующе, пока самые черные тучи не порозовеют и не поплывут в лилово-синем океане, а самые темные скалы, стерегущие ночь, не засияют ослепительным червонным золотом.
И когда мелодия не смогла больше ничего прибавить к рассказу об этом чуде, которое всегда было и осталось чужим Стране Эльфов, король шевельнул рукой, словно махал пролетающим птицам, и зажег над своей волшебной страной другой рассвет, призвав его с одной из ближайших к Солнцу планет. Свеж и прекрасен был этот рассвет, хотя и явился он из далеких, не известных никакой географии пределов и веков давно забытых, не занесенных даже в анналы истории. Тысячей зорь встал он над Страной Эльфов, прежде не знавшей рассветов, и капельки эльфийской росы, повисшие на кончиках согнутых травинок, вбирали его свет в свои крошечные хрустальные сферы, навеки сохраняя в себе удивительную и яркую красу похожих на наши небес, которую они увидели впервые за несчитанные столетия своей зачарованной жизни. Медленно, словно бы даже не очень охотно разгорался рассвет над непривычными к нему землями и затоплял красками, которыми день за днем упиваются в пору цветения наши желтые нарциссы и наши дикие розы, беззвучно и жадно подставляя утру свои полураскрытые после ночи чашечки. И на странные, длинные листья эльфийских деревьев лег какой-то новый отблеск, а от чудовищных их стволов пролегли невиданные в Стране Эльфов тени и заскользили по траве, которая и не подозревала об их приближении; и башни дворца, постигая это новое чудо (разумеется, чуть менее прекрасное, чем они сами) и признавая его магическую природу, откликнулись на него свечением своих священных окон, которые вспыхнули вдруг над равнинами Страны Эльфов как озарение и смешали мазки бледно-розового с безмятежной голубизной Эльфийских гор. И дозорные, что веками сидели на выступах этих сказочных вершин, следя за тем, чтобы ни с Земли и ни с какой-нибудь другой звезды не проникло в зачарованную страну ничто ей чуждое, увидели, как осветилось в предчувствии рассвета сумеречное небо и, вскинув рога, затрубили так, как трубили, предупреждая Страну Эльфов о появлении чужака. И стражи уединенных долин в тени своих страшных утесов поднесли к губам рога легендарных быков и воспроизвели сигнал еще раз, и эхо, подхватив повторенный мраморными ликами скал клич, донесло его до самых отдаленных и диких гор и ущелий, так что вскоре вся Страна Эльфов зазвенела трубными голосами тревоги, предупреждающими о том, что что-то постороннее вторглось в ее пределы. И к этой насторожившейся, замершей в ожидании земле, вдоль утесов которой поднялись к небу магические клинки, вызванные сигналами рогов из почерневших ножен, чтобы отразить врага, пришел нежный, бескрайний, золотисто-розовый рассвет — древнейшее из всех известных человеку чудес. И дворец, полный волшебства, заклинаний, магии, полыхнул в ответ своей ледяной голубизной не то в знак гостеприимства, не то бросая вызов сопернику, и его яркое сияние добавило красоты эльфийской земле, о которой способна рассказать разве что песня.