— Не думаю, что это возможно, сэр, — сказал он.
Я рассердился и велел позвать сэра Ричарда, и стоял на своем, пока тот не пришел. Я извинился и объяснил свое положение. На вид ему было не больше пятидесяти, но университетское весло на стене с датой, относящейся к началу семидесятых, указывало на то, что он старше. В лице его была некая робость — как у отшельника. Он извинился и сказал, что у него нет для меня комнаты. Явная неправда; кроме того, больше здесь негде было остановиться — я стал настаивать. Тогда, к моему удивлению, он обернулся к дворецкому и вполголоса перекинулся с ним несколькими словами. Казалось, они придумали, наконец, как меня устроить, хотя и с явной неохотой. Было уже семь часов; сэр Ричард сказал, что ужин в половине восьмого. Вопрос одежды решался просто — та, что на мне, ибо хозяин дома был ниже и полнее. Он тут же показал мне гостиную, в которую и вернулся ближе к половине восьмого, уже в вечернем костюме с белым жилетом. Гостиная была просторная, со старой мебелью — скорее ветхой, чем старинной; с обюссонским{19} ковром до пола, со сквозняками, со следами потеков в углах; незатихающий осторожный топоток крыс свидетельствовал о степени ущерба, который время нанесло деревянным стенным панелям, кое-где они отошли от стен и грозили обрушиться. Оплывающих свеч явно не хватало для столь обширной комнаты. Мрачность и уныние, навеваемые всем этим, находились в полном соответствии с первыми словами сэра Ричарда, обращенными ко мне, когда он вошел в комнату: «Должен сказать вам, сэр, что я жил дурно. Очень, очень дурно».
Такое признание от человека гораздо старше себя после получаса знакомства — вещь настолько редкая, что в голову мне не пришло подходящего ответа. Я с опозданием пробормотал: «В самом деле?» и добавил, в основном, чтобы предупредить следующее замечание такого же рода: «Какой у вас восхитительный дом».
«Да, — сказал он. — Я не покидаю его почти сорок лет. С тех пор, как вернулся из Университета. Пока мы молоды, знаете ли, перед нами множество возможностей… Но я не оправдываюсь — мне нет оправдания». Тут двери скрипнули ржавыми петлями и открылись, повеяло сквозняком, колыхнулся длинный ковер и портьеры на стенах; потом все успокоилось и двери снова закрылись.
— Ах, Марианна, — сказал он. — У нас сегодня гость. Мистер Линтон. А это — Марианна Гиб.
Тут мне все стало ясно. «Сумасшедший», — подумал я, ибо в комнату никто не входил.
За деревянными панелями все топотали крысы, ветром снова открыло дверь, и снова колыхнулись складки ковра.
— Позвольте вам представить мистера Линтона, — сказал хозяин. — Леди Мери Эрринджер.
Дверь закрылась. Я вежливо поклонился. Будь даже я приглашен, я все равно подыграл бы ему, а уж незваный гость просто обязан был это сделать.
Это повторилось одиннадцать раз: скрип дверей, колыханье ковра, топоток крыс — потом распахивалась дверь, и печальный голос хозяина представлял меня очередному фантому. Затем он некоторое время ждал, а я старался соответствовать ситуации; разговор тек с трудом. Но вот снова в комнату ворвался сквозняк, и тени заметались в пламени свечей.
— Опять опаздываете, Сесили, — тихо и скорбно сказал хозяин. — Вечно вы опаздываете.
И я отправился ужинать в обществе этого человека, его безумия и двенадцати призраков, им порожденных. Длинный стол с прекрасным старинным серебром был накрыт на четырнадцать персон. Дворецкий переоделся; в столовой было меньше разрушений, обстановка здесь была не столь мрачной.
— Не изволите ли сесть рядом с Розалиндой вот там, — обратился ко мне сэр Ричард. — Она всегда садится во главе стола, а я ее обычно обижаю.
— С удовольствием, — ответил я.
Я внимательно посмотрел на дворецкого, но ничто в его лице и его действиях не говорило о том, что он обслуживает менее четырнадцати персон. Разве что от приносимых блюд чаще отказывались, чем накладывали. Но во все бокалы равно наливалось шампанское. Поначалу я не находил, что сказать, но сэр Ричард с другого конца стола заметил: «Вы устали, мистер Линтон», напомнив тем самым, что я в долгу перед хозяином, которому себя навязал. Шампанское было великолепное, и с помощью второго бокала я нашел в себе силы завязать разговор с мисс Хелен Эрролд, чье место располагалось рядом со моим. Скоро дело пошло легче — я, как Марк Антоний, часто делал паузы для ее ответов в своем монологе, а время от времени обращался к мисс Розалинде Смит. На другом конце стола печально разговаривал сэр Ричард — так приговоренный беседует с судьей, который осудил его неправедно. Я тоже задумался о вещах печальных и выпил еще шампанского, но оно не утолило моей жажды — я чувствовал себя так, словно всю влагу из моего тела выдуло ветром нашей скачки по долинам Кента. Хозяин замка смотрел на меня: я мало разговаривал. Я сделал еще усилие — в конце концов, мне было о чем рассказать — нечасто в жизни случается двадцатимильная скачка, особенно к югу от Темзы. И я стал в подробностях описывать ее Розалинде Смит. Хозяину это понравилось — его лицо осветилось; так в плохую погоду легкий порыв ветра с моря развеивает туман над горами. Дворецкий же исправно наполнял мой бокал. Сначала я спросил мисс Розалинду, любит ли она охоту, подождал ответа и начал свой рассказ. Я рассказывал, как мы нашли лису, как быстро и целеустремленно она бежала, как я мчался вслед за ней через деревни, мимо палисадников, перескакивая ограды, и как путь мне преградила река. Я рассказывал, как прекрасны весной эти места, и как таинственны наступающие сумерки, и какая у меня замечательная лошадь, и как она великолепно шла. После столь славной охоты меня мучила такая жажда, что я то и дело прерывал рассказ, но, все больше распаляясь, продолжал повествовать об этой безумной скачке, — в конце концов, кто же о ней расскажет, если не я, разве что мой старый конюх — но старик, наверно, уже пьян, думал я. Я подробнейшим образом описывал каждую минуту этой скачки, и мне становилось все яснее, что наша сегодняшняя охота есть величайшая охота во всей истории Кента. Иногда я забывал какие-то детали — после двадцатимильной скачки всего не упомнишь — и заменял их тут же выдуманными. Мне было приятно сознавать, что своим рассказом я смог украсить этот ужин, а кроме того, дама, к которой обращал я свой рассказ, была чрезвычайно хороша — не то чтобы она была из плоти и крови, но смутные очертания на соседнем стуле намекали на чрезвычайное изящество фигурки мисс Розалинды Смит, когда она была еще жива, — и я начинал проникаться сознанием того, что поначалу принял за дым оплывающих свеч и колыханье скатерти весьма живое собрание, которое слушало, и не без интереса, мой рассказ о величайшей охоте, какую когда-либо знал мир; и я пошел еще дальше и сказал, что больше никогда в истории уже не будет скачки, равной этой. Вот только горло пересохло. Потом мне показалось, что они хотят услышать побольше о моей лошади. Я уже забыл, что прискакал на лошади, но когда мне напомнили, рассказал — они так восторженно внимали моим словам, что я поведал бы им все что угодно. И если бы еще сэр Ричард не унывал так, все было бы совсем чудесно. Я время от времени слышал его печальный голос. Прекрасные люди, если правильно их воспринимать. Я понимал, что ему жаль прошлого, но начало семидесятых казалось мне такой глубокой древностью! Я был убежден, что он ошибается насчет этих дам, они совсем не так мстительны, как он полагает. Я захотел показать ему, какие они на самом деле веселые, и стал шутить, и все они смеялись, а потом даже стал их поддразнивать, особенно Розалинду, и никто из них не обижался ни в малейшей мере. Один лишь сэр Ричард сидел с несчастным видом, так, словно не плачет только потому, что тщетно плакать, ведь даже слезы не приносят утешения.