Я уже говорил, что пустошь была совершенно девственной, нехоженой, и действительно, на ней не видно было никаких следов человека или хотя бы собаки; казалось, она чужда всему человеческому в гораздо большей степени, чем любая другая пустошь, которую мне доводилось видеть, да и тропа, которую указал мне пастух, была не шире заячьей стежки — «эльфичья тропа», сказал про нее старик (один Бог знает, что он имел в виду). Но прежде, чем я его покинул, старик настоял, чтобы я взял с собой его фляжку с каким-то необычным, очень крепким ромом. Виски приводит одних в меланхолию, других — в буйное веселье; в старом пастухе оно, без сомнения, пробудило щедрость, ибо он не отступал, пока я не взял у него ром, хотя и не собирался его пить. Старик сказал, что там, наверху, человек чувствует себя одиноко и неуютно, что там бывает очень холодно, что город нелегко найти, ибо он помещается во впадине, что ром мне очень пригодится, и что он видел беломраморный город только в те дни, когда при нем была фляжка; похоже, на эту ржавую жестяную флягу он смотрел как на приносящий удачу талисман, и в конце концов я уступил.
Я шел по этой странной тропе, едва различимой на черной земле под зарослями вереска, пока не увидел над горизонтом большой серый камень; здесь дорога раздваивалась, и я повернул налево, как сказал мне старик. Вскоре вдалеке я разглядел еще один огромный валун и понял, что не сбился с пути, и что старый пастух не солгал. Но как раз тогда, когда я был почти уверен, что увижу бастионы чудесного города еще до того, как сумерки укроют эту безотрадную пустошь, впереди внезапно показалась высокая и длинная белая стена, над которой то там, то сям возносились еще более высокие шпили; она плыла мне навстречу, молчаливая и серьезная, как тайна, и я понял, что эта зловещая пелена не что иное, как туман. Солнце хотя и стояло уже довольно низко, отчетливо и выпукло высвечивало каждую веточку вереска; в его лучах ярко сверкали изумрудные и багряные мхи, и казалось невероятным, что через каких-нибудь три минуты все краски погаснут, и вокруг не останется ничего, кроме серовато-белой мглы. И, оставив надежду разыскать таинственный город сегодня, ибо в тумане можно было сбиться с дороги и пошире, чем моя тропка, я поспешил выбрать для ночлега участок, где вереск был гуще и, завернувшись в свой непромокаемый плащ, лег и устроился поудобнее. И тут налетел туман. Сначала свет уходящего дня померк, словно кто-то плотно задернул кружевные занавески, потом вокруг потемнело, будто опустили плотные серые шторы. Туман заслонил сначала северный горизонт, потом затянул западный и восточный, выбелил все небо и захватил пустошь, на которой как будто вырос огромный город, только был он совершенно бесшумным и белым, как могильные камни.
И тогда я обрадовался тому, что у меня есть с собой этот необычный, крепкий ром или что там было во фляжке, которую дал мне пастух, ибо я был уверен, что до ночи туман не рассеется, да и ночь, — я боялся, — будет достаточно холодной. Поэтому я выпил почти все, что было во фляге, и заснул, заснул гораздо скорее, чем рассчитывал, ибо в первую ночь под открытым небом человеку почти невозможно уснуть сразу; какое-то время его тревожат и будят негромкие вздохи ветра и незнакомые шорохи, производимые маленькими существами, которые странствуют по округе только под покровом ночи и которые жалуются друг другу где-то в отдалении своими негромкими, чудными голосами: именно этих звуков так не хватает человеку, когда он возвращается ночевать под крыши. Но в тот вечер в тумане я не слышал ничего.