Действительно ли ради песни нужно продать десять птиц? Нет. Нет, дети существуют не для того, чтобы их дешево продавали.
Сейчас они заинтересовались. Все проснулись, и многие даже наклонились вперед со своих сидений.
— Теперь давайте на секунду рассмотрим вторую интерпретацию. Заметим, что десять поющих птиц легко могут спеть не десять, а десять тысяч песен. — На мгновение перед его внутренним взглядом возникла картина, которую, возможно, видел давно умерший автор Хресмологических Писаний: маленький садик в патио, фонтан и много цветов, над ним раскинута сеть, которая удерживает соловьев, дроздов, жаворонков и щеглов; их голоса сплетают богатое полотно мелодии, которая, не прерываясь, тянется через десятилетия и, возможно, столетия, пока, наконец, сеть не сгниет и птицы, освободившись, не улетят.
Но даже и тогда, почему бы им иногда не возвращаться? Что не дает им вернуться, отважно влететь через прорехи в сети, напиться из звенящего фонтана и свить гнездо в безопасности садика патио? Их длинный концерт закончился, но продолжится после своего окончания, подобно оркестру, играющему, когда все зрители уже ушли из театра. Почему бы им не играть все дальше и дальше, ради наслаждения музыкой, когда последний театрал ушел домой, когда зевающие капельдинеры задувают свечи и гасят огни рампы, когда актеры и актрисы смывают грим, снимают то, что они носили на работе и надевают обычные одежды — коричневые рубашки и брюки, скучные блузки, туники и пальто, — в которых они пришли в театр, пришли на работу, как и многие другие, которые ходят на работу в таких же скучных коричневых одеяниях, простых, как коричневые перья соловья?
— Но если птиц продать, — продолжил Шелк (актеры и актрисы, театр и зрители, садик, фонтан, сеть и певчие птицы уже исчезли из его сознания), — как могут зазвучать песни? Мы, прежде столь богатые песнями, стали бедняками. Даже если мы вымажем ворона, вымажем черную птицу тонкой красотой жаворонка или скромной коричневой краской соловья, это нам не поможет, как авторы-прорицатели и указывают нам в следующей строке. Он не запоет, даже если позолотить его, как золотого щегла. Он все равно останется вороном.
Шелк глубоко вздохнул.
— Как вы знаете, дети, любой невежественный человек может занять пост, который даст ему почитание и власть. Предположим, например, что некий необразованный человек, — хотя честный и достойный, скажем один из тех мальчиков, которых майтера Мрамор исключила из своего класса и которые не смогут получить образование, — благодаря какой-нибудь случайности стал Его Святейшеством Пролокьютором. Он может есть и спать в большом дворце Его Святейшества на Палантине. Он может держать скипетр и носить украшенную драгоценными камнями одежду, и все остальные из нас будут вставать на колени, ожидая его благословения. Но он не сможет передать нам мудрость, передавать которую — его долг. Он будет как каркающий ворон, вымазанный разноцветной краской.
Мысленно считая до трех, Шелк глядел на пыльные балки мантейона, давая картине врезаться в память слушателей.
— Вы, я надеюсь, поняли, что следует из моих слов — ваше образование должно продолжаться. И я надеюсь, вы тоже поймете, что, хотя я взял пример из Капитула, я мог бы так же легко взять его из обычной жизни, говорить о торговце или купце, управляющем или комиссаре. Вам нужно учиться, дети, потому что однажды виток будет нуждаться в вас.
Шелк опять выдержал паузу, держа обе руки на старом треснувшем камне амбиона. Солнечный свет, струившийся через высокое окно над широкой дверью на Солнечную улицу, заметно потускнел.
— Таким образом, Писания сказали нам избыточно ясно: ваша палестра не будет продана из-за долгов или по какой-нибудь другой причине. Я слышал слух, что она будет продана, и многие в это поверили. Повторяю, это не наш случай.