Тут Ворошилов просто замахал на меня руками. Он был не то сердит, не то страшно напуган, или же и то и другое вместе. Я допила свою чашку чаю и, поблагодарив хозяйку, ушла.
Но, по-видимому, я уже влипла в большие неприятности, потому что в последующие дни меня разыскали в Академии* и перепуганный и заинтригованный секретарь партийной организации сказал, что меня срочно вызывают в Комиссию партийного контроля (КПК) к тов. Шкирятову. Причин не
__________________
* В годы 1951-1954-й я готовила диссертацию по русской литературе в Академии общественных наук при ЦК КПСС.
94
объясняли, но секретарь понимал, что произошло нечто чрезвычайное.
В КПК на Старой площади меня повели к М. Ф. Шкирятову, которого я до сих пор видела только лишь за столом у моего отца, и то очень давно. ,,Ну как поживаешь, милая?" – спросил довольно дружелюбно Шкирятов. В партийных кругах было хорошо известно, что если Шкирятов обращается к вам „милок" или „милая", значит дела плохи.
„Ну, вот что, милая, садись и пиши, – сказал он, не теряя времени. – Все пиши. Откуда ты знаешь этого клеветника Надирашвили, почему он к тебе приходит и как ты ему содействовала. Нехорошо, милая, нехорошо. Ты в партии недавно, неопытная. Это мы учтем. Но ты уж расскажи всю правду. Вот бумага, садись вот там". – „Я не знаю, кто такой Надирашвили. Я видела его в Колонном зале и запомнила, а потом уже видела его у моей двери. Не впустить его было бы грубо. И я не знаю, каким образом я ему содействовала и в чем". – „Ну, это – злостный клеветник, – перебил Шкирятов. – Мы его знаем. Он клевещет на правительство. Значит, отказываешься объяснить?" – „Объяснять-то нечего. Я о нем ничего не знаю". – „Все равно садись и пиши".
Этого требовала процедура.
Комедия эта, когда пишешь „сам на себя" заявление, продолжалась несколько дней. А затем мне дали „строгача" – строгий выговор с предупреждением „за содействие известному клеветнику Надирашвили". Секретарь парторганизации моей Академии отнесся к событию очень благосклонно и сказал мне только: „Не волнуйтесь. Все проходит. Дают, а потом снимают. С вами тут что-то непростое: даже мне не объяснили, в чем дело!"
Один большой старый друг, всегда посвящавший меня в правительственные и партийные новости, тоже советовал не волноваться. „Сейчас события начнут разворачиваться – не перестанешь удивляться! Прошу тебя ничему особенно не удивляться. Хорошо? Будь спокойна".
Я занималась окончанием своей диссертации и благодарила Бога за то, что Он дал мне много хороших друзей. Между тем у меня отобрали пропуск в Кремль, заявив, что на бывшую нашу квартиру мне ходить незачем. Я, конечно, не претендовала на „имущество" – это не было в моих привыч-
95
ках. И пошла сдавать пропуск в комендатуру. Там молоденький офицер вытаращил на меня глаза – ему казалось диким, что мне нельзя больше бывать в Кремле! Он пробормотал, что это „недоразумение". „Ничего, – рассмеялась я. – Я знаю – это не недоразумение, а решение". Он взял мой уже ненужный пропуск, все еще трепыхаясь от обуревавших его эмоций, а я пошла домой, в свою квартиру на набережной, где жила вот уже несколько лет со своими детьми.
Вскоре я узнала, что арестован Василий, мой брат. Его дочь сказала, что „папа пил с иностранцами, мы его предупреждали этого не делать". Потом позвонила его третья жена (чемпионка по плаванию, самый серьезный и хороший человек из всех его жен) и сказала, что его арестовали. Я не удивлялась – как мне и посоветовал сделать мой друг. Василий был генерал-полковником авиации и входил в высшие круги правительства и армии. С его характером, он, наверное, угодил в большую неприятность. Это он умел.
Всю весну и начало лета этого 1953 года я занималась своими книгами, детьми, хозяйством и старалась сидеть как можно тише, никуда не ходить. Как вдруг, где-то в начале июля позвонила мне приятельница и, задыхаясь от волнения, сказала: „Знаешь что? Шоферы говорят, что велели снимать повсюду портреты Берия. А на Садовой стоят танки". Вот так мы узнавали новости: через самые непредвиденные источники. Но шофер правительственного гаража – это достоверный источник!
Потом постепенно, из рассказов многих друзей раскрылась невероятная картина ареста Берия; содержания его в подвалах Московского военного округа; скорейшего заседания Трибунала; и – там же в подвалах – приведения приговора в исполнение.
Мне рассказал об этом ныне покойный главный хирург Советской армии Александр Александрович Вишневский, знавший близко всех высокопоставленных военных. „Ты только подумай, – повторял он, – ты только подумай! Просил на коленях даровать ему жизнь. Это человек – которого все так страшились! Так торопились привести приговор в исполнение, боялись его как огня. Жутко. Жутко!"
А затем началась читка в партийных организациях Объяснительного письма ЦК КПСС о Берия, где его называли ,,ино-
96
странным шпионом", „контрреволюционером со времен гражданской войны", „растленным человеком", и прочая и прочая. Читка была долгой. ЦК не поскупился на подробности о любовных похождениях теперь уже не страшного, поверженного и расстрелянного главы КГБ, разведки, контрразведки и всех секретных агентств. Мало что было сказано конкретно о деятельности этого человека – и о его жертвах, особенно на Кавказе, и в Москве.* В конце письма ЦК утверждал, что КГБ должен наконец заниматься своими делами, а не играть роль „второго правительства".
Этого все ждали, все хотели и встретили эти слова рукоплесканиями. В последующие годы, действительно, Хрущеву удалось поставить КГБ „на свое место". Но все началось тогда с обезвреживания руководителя.
Через месяц после этого меня снова вызвали в КПК на Старую площадь и уже некто другой, не Шкирятов, сказал мне, что выговор мой снят и что это будет сообщено в мою организацию. „Постарайтесь забыть об этом неприятном инциденте!" – сказал он с улыбкой. „Нет уж, вряд ли", – ответила я.
Таинственный Надирашвили, как я полагаю, все же сумел как-то передать Сталину что-то насчет деятельности Берия. Последовали тогда немедленные аресты всех ближайших к Сталину лиц: генерала охраны Н. С. Власика, личного секретаря А. Поскребышева. Это был январь-февраль 1953 года. Академик В. Н. Виноградов уже находился в тюрьме, а он был личным врачом Сталина и, кроме него, никто к нему не допускался. Поэтому, когда во вторую половину дня 1 марта 1953 года обслуживающий персонал нашел отца, лежавшим на полу возле столика с телефонами без сознания, и потребовал, чтобы вызвали немедленно врача, никто этого не сделал.
Безусловно, старые служаки, такие, как Власик и Поскребышев, немедленно распорядились бы без уведомления правительства, и врач прибыл бы тут же. Но вместо этого, в то время как весь взволнованный происходившим персонал
__________________
* В числе свидетелей, предоставивших материалы, – их был длинный список – было упомянуто и имя Надирашвили. Значит, его давнишний враг действительно не нашел и не поймал его. Я никогда больше о нем не слышала и не видела его, но было приятно знать, что он не погиб.
97
требовал вызвать врача (тут же из соседнего здания, в котором помещалась охрана), высшие чины охраны решили соблюдать „субординацию": известить сначала своих начальников и спросить, что делать. Это заняло многие часы (отец лежал тем временем на полу безо всякой помощи), и, наконец, приехало все правительство, чтобы воочию убедиться, что действительно произошел удар, – диагноз, который первой поставила подавальщица Мотя Бутузова.