Я шла вперед. На зеленых просторах не виднелось ни одной лодки, и эта зеленая пустыня яснее ясного говорила о моем одиночестве. Тишину нарушал только шум прибоя и шелест пальм. Вдали стена из кокколобы обозначала дюну.
Наконец в кокколобе показалась брешь – тропа, ведущая вглубь. Я решила свернуть туда и, поднявшись выше, села на сухой песок, чтобы надеть чулки и сапоги, а также сделать подкрепляющий глоток из бурдюка, который висел у меня на плече. Второй глоток я сделала, чтобы запить краешек кукурузной лепешки, которая была завернута в подмокший мох. Тут я задумалась, не отвергает ли мое сердце намеченный план – оставить позади солнце и песок и погрузиться в лесную тень; оно выбивало новую мелодию, с долгими интервалами, на четыре такта. Но нет, пульс бился не во мне, а в песке. Он поднимался по спинному хребту. Он становился все размеренней, все громче, и наконец, осмотрев берег слева, к югу, я это увидела.
Единственный объект: лошадь и всадник; и приближался он слишком быстро, что означало недружественные намерения.
Я побежала, кинулась к тенистому проходу, уводившему от берега.
Верно, я желала, чтобы меня нашли, ведь, не встретившись со Сладкой Мари, я не могла путешествовать дальше. Риохо сказал, что она найдет меня, и я в этом нуждалась. Но тут был всадник на лошади слишком уж высокорослой. Грудь его была обнажена, черные волосы развевались не от ветра, а от быстрой езды; он действительно летел во весь опор, и прибой пенился под лошадиными копытами.
…Тропа, да… Но, пожалуй, будет преувеличением назвать так проход, загроможденный снизу корнями и пнями, а сверху завешанный вьющимися растениями. Чтобы протиснуться, мне пришлось извиваться, как змее, зная, что настоящие змеи повторяют каждое мое движение. Я пробиралась дальше, торопливо, но по возможности спокойно; временами оглядывалась, чтобы узнать, не последуют ли за мной лошадь и всадник. Верно, кустарник рос слишком плотно; верно, он укрыл меня от того, кто с грохотом мчался вдоль берега…
Мой самообман был грубо оборван. Когда я снова обернулась к темному лесу, он ожил.
Деревья. Между сосной и пальметто что-то двигалось. Затененная зелень где-то на средней высоте зашевелилась – для пантеры слишком высоко, разве что она преследовала меня, перепрыгивая с дерева на дерево, с сука на сук. Медведь? Нет, он не так проворен. Олень? Да. Конечно же, я вспугнула пасущихся оленей, и теперь они разбегались. Я вздохнула с облегчением – и зря.
В конце тропинки спрыгнул с дерева человек непонятно какого цвета. Непонятно во что одетый. И с непонятными намерениями.
Я бы вскрикнула, но онемела от испуга.
Развернувшись, чтобы побежать к берегу (всадник так всадник, ну и пусть), я обнаружила, что дорогу мне перекрыл другой мужчина, такой же непонятный. Я затихла. И тут первый незнакомец испустил крик, от которого стремительный ток крови у меня в жилах едва не застыл. На крик явились из-за зарослей еще двое, так что я была загнана в угол.
В знойной темноте, где пахло гнилью с ароматной примесью сосновой смолы, меня охватил такой страх, какого я никогда в жизни не испытывала. Когда незнакомцы приблизились ко мне с четырех сторон, я смогла лучше их рассмотреть. Сначала одного, потом другого. Я поворачивалась то туда, то сюда.
Они казались высеченными из твердого дерева – плотные, крепкие и темные. Я не различала в темноте, к какой расе они принадлежат: черная у них кожа, красная или просто загорелая. Вначале мне казалось, что на них надеты маски, но вблизи я поняла, что это их настоящие лица. Очень уж застывшие, безжизненные. Лишенные всякого выражения. Как остановившиеся часы. Возрасту, написанному на этих лицах, противоречила гибкость членов, заметная в движениях незнакомцев. Приближаясь ко мне, они ловко перепрыгивали через бревна и сплетение вьющихся растений.
При всей загадочности их лиц еще больше меня напугала одежда незнакомцев, потому что я ее узнала.
На одном была корона, серебряная, а скорее, выкрашенная серебряной краской, и основательно потертая. Под редкими солнечными лучами на ней поблескивали камешки. На другом была мантия из царственного пурпура, усеянная серебряными звездами и символами – такую мог бы носить волшебник из Старого Света. Двое других были одеты просто, но на давно устаревший манер. По этой одежде, по костюмам я догадалась, что это за компания. Несколькими месяцами ранее всю территорию всколыхнули слухи о том, как на равнинах много севернее Тампы кто-то напал из засады на труппу, игравшую Шекспира, и перебил ее. Один из актеров выжил и рассказал о бойне и о том, как с него самого снимали скальп… Да, это были убийцы. Принц Хэл, Просперо, Горацио и Фальстаф, назову я их, но не в шутку, а лишь для того, чтобы проще было рассказывать.
На том, что произошло далее, я не стану долго задерживаться. Самое худшее началось, когда передо мной предстал Принц, спустившийся, так сказать, с авансцены. Глаза у него были усохшие, ввалившиеся. Лицо в складках, но кожа еще упругая; оно напоминало ложе высохшей реки. Грудь, однако, широкая и гладкая, украшенная, помимо мускулов, ожерельем из чеканных серебряных дисков; они висели на нити, похожие на улыбающиеся губы, нелепо контрастируя с каменно-неподвижным лицом.
Принц, должно быть, пробормотал какое-то приказание (четверка разбойников говорила на смеси мускоги и испанского, вкрапляя в речь и английский, но в их произношении он тоже казался иностранным), и трое его сообщников сомкнулись вокруг меня, их добычи. Пока они меня пихали и тянули, я заметила, что все они были… недоукомплектованы. Кто-то когда-то их изуродовал, буквально обкорнал.
У Принца Хэла отсутствовали оба уха, точнее, они были отрезаны, и квадратные обрубки особенно привлекали к себе взгляд рядом с фальшивой короной. У свергнутого герцога, Просперо, не хватало пальцев. Горацио ужасно хромал – думаю, у него были подрезаны сухожилия, одно или оба. Фальстаф лишился большей части языка. Это, однако, не мешало марону (теперь мне было видно, что цвет его кожи свидетельствовал о смешанном, индейско-негритянском происхождении) говорить или пытаться говорить: обрубок языка трясся, как трещотка гремучей змеи.