Там обедали. Я без труда опознала нашу мишень. Томпсон был в униформе высшего чина и находился в центре внимания – ему первому подавали блюда, он первым приступал к еде и первым начинал разговор. Его сотрапезники сидели за круглым столом – некоторые в военной форме, другие в штатском. Прислуживали два белых мальчика, подчинявшихся толстой негритянке. Они ставили блюда на стол и следили, кому что надобно. Мне все было видно через открытое окно с рамами, затянутыми ситцем.
Когда едоки, покончив с обедом, блаженно откинулись на спинки кресел, потягивая из бокалов, Оцеола протянул мне винтовку. Я отказалась ее взять. Возьми! – одними губами приказал он. И мне пришлось и взять винтовку, и расположить ее так, как мне было предписано. Теперь я видела Томпсона ясно, более чем ясно, – через перекрестие, доживающим последние минуты жизни.
Руки скользили по гладкой стали. Я вдыхала запах пороха, ощущала тяжесть заряженной пули. В нос разило лесной гнилью.
Мы пролежали на земле так долго, что нас атаковали мелкие насекомые. По спине у меня ползла какая-то многоножка, и, хотя затевали убийство мы, мы сами и стали бы первыми жертвами – стоило только пошевелиться.
Внезапно деревья обсела стая птиц – нет, не птиц. Это зазвучал боевой клич, похожий на птичий свист. Призыв к началу схватки – белые люди готовились встать из-за стола.
Сначала мне показалось, что мы терпим неудачу (и очень на это надеялась), поскольку Томпсон исчез из поля зрения. Однако он тут же вновь появился на крыльце. Чтобы довольно потянуться. Предаться пищеварению. Раскурить в компании сигару. И умереть.
Я похолодела, услышав, как взвели сначала один курок, потом второй, третий… Это походило на треск сучьев под ногами.
Безмолвие нарушил первый выстрел – Оцеолы.
Оглушенная, я покрепче стиснула в руках винтовку, всмотрелась в прицел. Первая пуля разорвала голубую нашивку на груди Томпсона, вторая расколола череп надвое, мозг брызнул на стоявшего рядом с ним маркитанта.
Оцеола, вдруг вскочив на ноги, издал столь пронзительный крик, что я кубарем покатилась от него в сторону. Он выстрелил снова. Я увидела невооруженным глазом, как вокруг крепости забегали люди. Сверху указывали на кустарники, на нас – на меня! Я плотно прижалась к земле, вскинула винтовку и через прицел различила внутри дома женщину и мальчиков. Она торопливо подгоняла их укрыться в помещении, похожем на кухню, где, как мне подумалось, они будут в безопасности.
О, но потом в поле моего зрения попали мои недавние спутники, мароны и семинолы. Они вскочили на крыльцо и ворвались в дом. Какая судьба постигла женщину и мальчиков, поведать не могу. Я поискала их взглядом, но вместо того увидела смерть солдата. Стоя у окна, он взмахнул руками. Сдавался в плен? Нет, рванулся в распахнутое окно, однако из невидимого ружья грянул выстрел, превративший его лицо в окровавленное месиво.
Оцеолу я видела тоже через прицел. Он орудовал ножом над распростертым Томпсоном, затем с громким возгласом распрямился, демонстрируя некоему небесному наблюдателю скальп белолицего.
Двое – старый и молодой, один в униформе, другой в штатском, – столкнулись с Оцеолой лицом к лицу на крыльце. Оба были безоружны. Семинол жестом показал им на крепость: Бегите! Они бросились бежать, поскальзываясь на залитых кровью ступенях, но в пятнадцати шагах от ворот крепости рухнули, подстреленные, на землю.
Сотрапезники Томпсона также были перебиты, и с ними жестоко расправились. Раненных пулей закололи ножами, раненных ножом пристрелили. Оскальпированные головы размозжили прикладами винтовок. Через то же самое окно я видела, как опустошали полки и поджигали дом. Выбежав наружу, воины ринулись к зарослям. У многих руки были в крови. Некоторые тащили трофеи. Один из индейцев прижимал к груди две бутылки вина.
Я по-прежнему укрывалась в кустах в надежде остаться незамеченной; хотела бежать, но не в силах была двинуться, потрясенная увиденным. Но теперь, когда из крепости открыли огонь, деревья разлетались в щепки.
Меня подняли и посадили за спиной у наездника. Пули свистели сквозь заросли, попадая в дерево с одним звуком, а в человеческую плоть – с другим. Я очнулась от ступора, только когда подстрелили моего спутника. Кровь из его развороченной спины хлынула мне на живот. Когда он вывалился из седла навзничь, по его лицу стало ясно, что он мертв. Пуля пробила его сердце навылет, меня спасла только ее траектория. Глаза его были широко раскрыты, на губах пузырилась кровавая пена. Натянув окровавленные удила, я пришпорила лошадь и вихрем полетела вперед. В ушах свистели пули, в голове гудела кровь…
Меня оглушило, но все же я знала твердо, что другого выбора у меня нет: только скакать – или умереть.
Мы неслись во весь опор, погони не было. Лошадь была теперь в моем распоряжении, но мне не приходило в голову отбиться от отряда… О, если бы я умчалась тогда далеко-далеко, мне не пришлось бы узнать новость, которую доставили вечером.
Хотя на скаку лес сливался в сплошную зеленую и бурую массу, я сообразила, что в лагерь мы возвращаемся по другому пути. И верно, в конце концов умерив скорость, мы въехали во второй лагерь. Мужчин здесь не было совсем, а среди множества женщин отсутствовала Селия. Странным это показалось мне не сразу. Мною целиком владел страх, и я никак не могла унять колотившую меня дрожь. Но постепенно удалось успокоиться и прийти в себя, чему поспособствовало вино, похищенное из дома маркитанта.
Я долго сидела, прислонившись спиной к истекавшей смолой сосне, пока из-за нее не выступил человек. Сначала я увидела его мокасины, мокрые и позеленевшие от травы. Почуяла носом запах его пота и железистый дух крови, которую он пролил и все еще не смыл с себя, – кровь Томпсона. Я подняла голову.
Оцеола протягивал мне бутылку вина – синего цвета, без этикетки. Бутылка была откупорена.
Я молча взяла ее и, когда воин отошел в сторону, отпила глоток.
Вязкие, липкие переживания уходящего дня, походившие на зловонное, топкое болото, мало-помалу рассеивались. В отрешенном от мира оцепенении я пила и пила из бутылки. С каждым глотком все увиденное меркло в памяти. Но нет, мысленному взору вновь представало прежнее, другое зрелище.