Шли недели, а Маттеус так и не постучал в мою дверь. Он, разумеется, не делал предложения. Мне уже казалось, что я просто дура, позволившая себе поверить в матушкину болтовню. Та наверняка лишь пыталась меня приободрить.
Должно быть, успели разойтись слухи о том, что я сопровождала рождение сына мельника вместо матери. С тех пор никто не приходил звать ее на роды. Чем холоднее становилась осень, тем больше и больше она спала. Порой у нее отказывали руки и ноги. Когда она просыпалась, ее голос порхал по дому: шепотом, слабым ветерком. Она часто теряла нить разговора, растерянно глядя перед собой.
Отец стал стуком башмаков. С каждым днем я все дольше ждала звона его хольпфеннига в банке. Он не говорил мне ни слова, когда приходил, хотя всегда выкладывал на стол принесенную еду. Свежевыловленного сига, которого я обжаривала на огне и ела кусками, затвердевший полукруг сыра.
Созревали осенние овощи. Я собирала морковь и капусту, порей и обычный лук и вымачивала их в рассоле. Равняла камешки на могилах своих братьев, если их сбивали животные.
Однажды октябрьским вечером в нашу дверь постучали. Мать, как обычно, спала. Она даже не шелохнулась. Когда я обнаружила на пороге Маттеуса, сердце у меня затрепетало. Мы еще не виделись со дня, в который матушка упомянула о его намерениях. Я поймала себя на том, что задаюсь вопросом, не пришел ли он делать предложение, и со стыдом отбросила эту мысль.
Зайдя в хижину, Маттеус обвел взглядом кукол на полках в передней комнате. Он никогда прежде не ступал в наш дом, хотя стучался так бесчисленное множество раз. На столе потрескивали лучины. Бусины у окна колыхались на легком ветру, отбрасывая на пол блики. В углу поводила носом крыса. Кыш, захотелось мне сказать. Поди в свою дыру!
– Как твоя матушка? – спросил Маттеус.
– Не очень хорошо.
Он вздохнул, вытаскивая из кошелька нитку деревянных бус.
– Отец не знает, что я здесь. Мне пришлось улизнуть, пока он ушел с поручением.
Я постаралась скрыть разочарование. Все это время мои сомнения были верны. Его отец не хотел, чтобы мы встречались. С чего наши матери решили, что тот примет меня в невестки?
– Мы с матушкой хотели кое-что тебе подарить, – продолжил Маттеус. Он вложил бусы мне в ладонь и, сомкнув ее, не сразу убрал руки. – Они называются четками. Герцог Церинген вручил нам несколько штук, и мы подумали, что тебе одни тоже могут пригодиться. По ним читают «Отче наш», снова и снова, и подсчитывают повторения. Герцог говорит, что Бога чаще трогают многократные молитвы.
От его прикосновения у меня закружилась голова. Я раскрыла пальцы. Посмотрела на красивые бусины – гладкие деревянные жемчужинки. Неестественно тяжелые.
– Ты точно готов их мне отдать?
– Увы, это своего рода прощальный подарок. Я должен сопровождать отца в поездке. Он говорит, мы не вернемся до Великого поста.
– Ох, – тихо отозвалась я. До него оставалось четыре месяца. – Куда вы отправляетесь?
– Герцог Церинген дает пир в Цюрихе. Он хочет, чтобы мы пошили новые наряды для всей его семьи. Крашенные кермесом, ярко-алые, расшитые орлами с их фамильного герба. – Он взял мои ладони в свои. – Когда мы вернемся, все будет по-другому. Обещаю. Я стану заходить чаще. Я поговорю о тебе с отцом во время этой поездки.
Меня захлестнуло стыдом. Я отдернула руки.
– И что ты скажешь? – Голос у меня задрожал. – Что вообще можно сказать?
Он посмотрел на меня глазами, полными боли.
– Правду, – ответил негромко. – Что ты мне дорога.
Я снова подумала о словах матери; о том, что он хотел на мне жениться. К горлу подступили непрошеные рыдания. Я проглотила их и отвела взгляд. Крыса наблюдала за нами из угла, поводя хвостом.
Маттеус продолжал смотреть мне в глаза.
– Мы с матерью пытались его убедить, но… – Он покачал головой. – Тебе ли не знать, какими бывают отцы.
Я заставила себя кивнуть.
Он привлек меня к себе и надолго задержал в объятии, крепко обхватив руками. Плечи у него стали такими широкими. Мне мучительно хотелось, чтобы он меня поцеловал.
– Поди отсюда, – сказала я, оттолкнув его, чтобы прекратить об этом думать.
Он, смеясь, убрал волосы у меня со лба. Увидел в моих глазах слезы и двинулся к выходу, не желая причинять мне больше боли.