Епископ построил стену, когда мне было десять, чтобы уберечь город от тумана, которым веяло от леса. Священники звали его «нечестивой мглой», несущей зло и хворь. После возведения стены через городские ворота стали пропускать только святой и торговый люд: монахов-паломников, коробейников со льном и шелком, купцов на воловьих повозках, полных вяленой рыбы. Нам пришлось перестать собирать травы и охотиться в лесу. Отец срубил вязы позади дома, чтобы у нас было место для огорода. Я помогла матери высадить семена и смастерить плетеный курятник для несушек. Отец купил камень, и мы втроем сделали ограду вокруг участка, чтобы не лезли собаки.
Несмотря на то что город теперь был закрыт, матушка все равно не позволяла мне гулять без нее, особенно в новолуние, когда мне чаще всего досаждали обмороки. Всякий раз, когда я замечала детей, бегающих с поручениями или играющих в бабки за церковью, меня наполняла беспокойная горечь. Я казалась всем младше, чем была на самом деле, из-за маленького роста и того, как мать со мной нянчилась. Я стала подозревать, что киндефрессер – просто одна из ее бесчисленных историй, придуманная, чтобы напугать меня и заставить держаться рядом с ней. Я безгранично любила матушку, но мне хотелось гулять. Она относилась ко мне как к одной из своих кукол, к хрупкой вещице из ткани и бусин, обреченной стоять на полке.
Вскоре после того, как возвели стену, в нашу дверь постучал сын портного Маттеус; темные волосы у него блестели на солнце, а в глазах сверкало веселье.
– Я принес стрелы, – сказал он. – Тебе можно в рощу, поучить меня стрелять?
Наши матери сдружились из-за того, что моей постоянно требовались лоскутки полотна. В холодное время года она шила кукол на продажу, и женщины скоротали вместе немало вечеров, перебирая обрезки и сплетничая в портняжной мастерской, пока мы с Маттеусом играли. Неделю назад мы с ним нашли рыжего котенка. Отец утопил бы его в мешке, а вот Маттеус решил дать ему молока. Пока мы крались с котенком наверх, в его комнату, я ломала голову над тем, чего бы еще ему предложить, чтобы мы снова могли поиграть. Матушка научила меня всему, что сама знала о том, как пользоваться луком. Стрельба стала одной из немногих вещей, в которых я была хороша.
– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, – теперь умоляла я.
Она посмотрела на меня, сжав губы, и покачала головой.
– Матушка, – сказала я. – Мне нужен друг.
Она поморгала, смягчаясь.
– А если случится припадок?
– Мы пойдем глухими улочками. Луна почти полная.
Мать глубоко втянула воздух, борьба чувств отразилась на ее лице.
– Ладно, – наконец выдохнула она. – Давай я заплету тебе волосы.
Я радостно взвизгнула, хотя терпеть не могла, когда она вытягивала мои кудри, обычно остававшиеся неукротимыми и унаследованные от нее же.
– Спасибо! – сказала я по завершении, хватая свой колчан, лук и любимую куклу.
Мои десять лет были возрастом противоречий. Стреляя с искусностью взрослого мужчины, я еще не успела отказаться от детских привязанностей. И до сих пор повсюду таскала с собой куклу по имени Гютель, которую мне сшила матушка. Куклу с такими же черными, как у меня, волосами, забранными сзади лентами. На ней было платье из льняных лоскутков моего любимого краппово-красного цвета. Глаза – две блестящие черные бусинки.
Я была любознательным ребенком, ребенком-почемучкой, недоверчивым созданием, которое приходилось волочить на церковные службы, и тем не менее мне виделось некое волшебство в том, как матушка создавала кукол. Ничего сверхъестественного, прошу заметить. Так многие, например, оставляют пищу для мойр или назначают свадьбу на счастливое число. Время, которое она тратила на подбор подходящих обрезков, слова, которые она бормотала во время шитья, для меня делали кукол живыми.
Когда мы уходили, матушка напомнила мне высматривать киндефрессера.
– Янтарные глаза в любом обличье, не забывай. – Она понизила голос. – И ты бы предупредила мальчика о своих обмороках.
Я кивнула, заливаясь краской стыда, хотя Маттеус был слишком вежлив, чтобы спросить, о чем едва слышно бормотала моя мать. Мы быстро двинулись к северным воротам, мимо причалов и хижин других рыбаков. Я натянула капюшон, чтобы солнце не слепило глаза. Помимо полуночной черноты им досталась чувствительность. От яркого света у меня болела голова.
Листья лип уже пожелтели и начали опадать. Когда мы вступили в рощу, врассыпную разлетелись вороны. Роща была полна зверей, которых плотники заперли в черте города, выстроив стену. Под липами частенько попадались семейства зайцев. Если бы вам хватило глупости раскрыть ладонь, метнувшийся сверху ворон стянул бы с нее пфенниг.